Вдруг сквозь щели амбара я увидел отсвет пламени и пулей выскочил из двери. На задах, дворов через пять, полыхал дом.

— Игошка, Игошка, вставай скорее! — закричал я.

— А? Что? — проснулся Игоша.

— Пожар! Горим!

Я разбудил другого брата. Потом побежал будить мать, бабушку, сестру...

«Дон-дон-дон-дон!» — гудел колокол.

Кувак просыпался. Кто-то проскакал верхом. Забренчало ведро. Заскрипел журавль.

— Пожар! Пожар! Горим!.. — завопили на улице, заголосили бабы.

— Ой, батюшки, что теперь делать будем!..

Забегали мужики. Заплакали ребятишки.

Ржали лошади, мычали коровы, а по небу летали уже огненные «галки». Ветер дул прямо на нас.

— Что стоишь балбесом?! — крикнула мать на меня. — Помогай из избы таскать... Господи твоя воля, царица небесная! — И она, крестясь, побежала в избу.

Скоро мы вынесли наши пожитки и сложили их на пыльную улицу.

Тут я вспомнил про кошку, которая неделю тому назад окотилась, и побежал в избу за котятами. На крышу нашей избы уже залезли мужики и поливали солому водой.

— Что ты бегаешь взад и вперед без дела? Таскай воду! — кричала мать, встретив меня с котятами.

Бабы подняли меня на смех: «Глупый, кто за что, а он за котят. Известно, еще глупый. На вот ведерко, беги к колодцу».

Навстречу мне шла старуха с иконой в руках.

— Пресвятая матерь божия, спаси нас... — шептала она, глядя на пламя.

Огонь добирался до нашего огорода. Загорелся плетень. Мужики повалили его, подрубив колья. На счастье, ветер повернул в другую сторону, и огонь, дойдя до соседей, затих. У соседей изба сгорела, а дворовые постройки мужики отстояли.

Наступило утро. Мальчишки заливали тлеющие бревна. Пахло гарью. На пепелищах торчали закоптелые трубы. Женщины из погоревших домов сидели на своих вещах и плакали. Малые ребята жались к матерям.

Мы стали вносить вещи обратно в избу. Кошка отыскала своих котят и сама таскала их на печку. После пожара один котенок заболел, и мать решила, что он не ко двору.

— Брось его, Миколка, в овраг, — сказала она.

Я взял котенка и спрятал на подловке. Устроил ему там теплую постель, поставил чистое блюдечко и стал откармливать. Иногда я приносил к нему кошку и заставлял ее кормить детеныша. Пока я ее держал, котенок сосал, а как отнимал руки, она вскакивала и убегала.

«Ах ты, негодная, — думал я про кошку. — Что же ты не кормишь своего ребенка? Ну, ладно, мы и без тебя обойдемся». Я стал еще настойчивее ухаживать за котенком. Ел мой котенок нехотя.

— Дурак, — говорил я ему. — Никогда ты так не поправишься.

И действительно, поправлялся он плохо.

Однажды, придя на подловку, я не нашел котенка. Мать ли, прознав про мою сердобольность, выкинула его, крысы ли утащили...

Каникулы пролетели незаметно. Я опять на квартире у Макара. Здесь все по-старому. Сторож сторожил, а сторожиха стряпала. По вечерам к нам захаживала прислуга заведующего Ориша — краснощекая хохотунья. Она тоже любила слушать сказки и разные побасенки, которые рассказывал Макар.

Однажды Ориша позвала меня посмотреть, как господа справляют елку.

Она провела меня на кухню и приоткрыла в столовую дверь.

В столовой стояла зажженная елка, увешанная всякими игрушками и сластями. Вокруг нее ходили нарядные мальчики и девочки и пели разные песни. У стен на стульях сидели гимназистки и реалисты. Среди них я увидел и своих старокувакских знакомых: попову дочку — высокую и черную, как цыганка, и двух дочерей кабатчика. Старшая — рыжая, веснушчатая, другая — помоложе — гладко причесанная, в гимназической форме. И еще длинноносую дочь Семена Ивановича. Все они меня хорошо знали: я жил в одном селе с ними. Но тут, когда я выглядывал из-за двери, они и виду не подали, что я их земляк. Младшая дочь целовальника локтем толкнула старшую и что-то шепнула ей на ухо. Та кивнула головой. Они играли, грызли орехи, ели яблоки и не обращали на меня внимания.

Ориша прибирала на столе и вынесла мне яблоко, несколько орехов и горсть конфет.

— На вот, полакомься, — засмеялась она.

— Тут мои землячки есть, — сказал я, кивая на дверь.

— Да что ты?! Которые же это?

Я указал.

— Ишь ты! И узнавать не хотят! — сказала Ориша. — Ну, ладно, мы и без них обойдемся.

Она еще дала мне сладких пирожков.

— Хоть ты и не земляк мне, а я тебя угощать буду. Ешь, не стесняйся.

Потом принесла семечек, карты и налила чаю. И мы с ней долго играли в «дурачка», болтали и чаевничали, а когда гости разъехались, она убрала комнаты и, наложив в карманы мне всяких сластей, проводила домой.

На другой день в школе, когда ученики выстроились на молитву, вошел заведующий и сказал нам, что он получил из женской гимназии бумагу, в которой сообщалось, что такого-то числа, во столько-то часов ученики нашей ремесленной школы поймали на улице собаку и каленым железом выжгли ей глаза. Ему, заведующему, хотелось бы знать, кто таким недостойным делом занимается. Собака хоть и называется собакой, но все равно, когда в нее тычут раскаленным железом, ей больно, и благовоспитанные девушки, которые видели все это, были потрясены таким злодеянием.

— Язык бы прижечь этим благовоспитанным девушкам, — подал кто-то голос.

— Что? Я вот вам покажу, — закричал заведующий. — Это ваших рук дело, черномазая банда! — кивнул заведующий на кузнецов...

— Брехня! — крикнули из их рядов.

— Молчать! — кричал заведующий. — И чтобы у меня не было больше этого, а то я до вас доберусь, неумытые рожи!.. Марш по местам.

Я шел и думал: это, наверное, дочки кабатчика да лавочника наябедничали на нас. Они все такие. Косички с бантиками, белые фартуки, а врут как черти.

Предположение мое оказалось близко к истине. Возвращаясь как-то из школы, наши ремесленники повстречали разряженных в пух и прах дочек местного купца с мамашей.

— Ах, какие нарядные барышни! — подмигнув, сказал Лопухов, лучший наш полировщик.

— Нахал! — ответила мамаша.

— Ах, какая воспитанная барышня! — продолжал Лопухов восторгаться.

— Шантрапа! — ругалась купчиха.

— Ну что за милая мамаша, прямо ангел!

Что на это ответила купчиха, было не слышно, так как ребята ушли уже далеко, но «оскорбленная» мамаша зашла в гимназию и наговорила на нас начальнице. И вот по городу пошли «легенды» — ремесленники бедным собачкам выжигают глаза каленым железом.

Зима. Мороз. Окно в мастерской запушило толстым слоем инея. Чтобы согреться, ребята старательно работают. Иногда они подходят к плите разогреть клей, развести краски, погреть доски перед склейкой. Немного задерживаются у топки: так приятно погреться у огонька.

Работа увлекает. Остро наточенный и хорошо прилаженный инструмент в умелых руках делает чудеса. Для нас рубанок, фуганок, стамеска не просто инструмент. Нет, это живые существа. У каждого свое лицо, свои повадки, свой характер.

Шерхебель — маленький, злой, грубый грызун. Он бесцеремонно и резко вгрызается в дерево, сшибая сучки и кору.

Рубанок успокаивает взбудораженную шерхебелем поверхность и сглаживает все неровности. Он упрямый и настойчивый, везде достанет, все подгонит под свою линию; ходит он с присвистом, выбрасывая кудрявую стружку. «Шш-фюить, шш-фюить!» Иногда поперхнется и начнет уморительно прыгать. Тогда его надо поправлять. Наладил — опять пошел!

Шлифтик — щеголь. Походка у него легкая, голосок мягкий и вкрадчивый. С шерхебелем он и знаться не хочет, он с ним избегает встречаться. Его неизменные подруги — воздушная пемза и аккуратненькие шкурки. Шерлак и шпаклевка — его случайные друзья. Он их только терпит, но не любит, предпочитая обходиться без их общества.