— Епифанкин, разбойник, — кинулся я на кровать к своему соседу. — Люблю-то я тебя как, мошенника! — И давай его мять что есть силы.

— Что ты, что ты! — взмолился тот. — Дышать больно! Ой, спасите!

Маша вбежала опять.

— Что за драка?! — крикнула она. — Как не стыдно! Давайте зажжем вот этот фонарик! Мы его на крышу повесим. Шар, шар кружится, — запела она и, завертевшись с фонарем по комнате, неожиданно нырнула в дверь.

— Вот юла-девчонка! Что она сюда повадилась? — сказал Епифанкин.

Я покраснел и ничего не ответил.

До вечера Маша еще раз десять забегала к нам. Смеялась, ахала, дразнила, мирила ссорившихся, давала всем разноцветной бумаги на фонарики.

Я решил объясниться с ней. Написал на двух больших листах письмо, переложив своими словами объяснения в любви классических героев и все, какие знал, стихи про любовь. Ответ получил на следующий день утром. Войдя к нам, Маша сказала:

— Вы, Куплинов, просили у меня Майн Рида? Вот, пожалуйста!

Я взял книгу, а в книге было письмо. Я побежал в сад.

Маша писала, что пришла весна, скворцы прилетели, поют жаворонки, что мы на днях пойдем в лес за цветами, а о любви — ни звука...

Да кто же не знает, что скворцы прилетели и весной цветы цветут?! Как она не понимает?! Как не понимает?! Ведь я же ей ясно написал, что люблю ее и прошу ответить, любит ли она меня.

Я послал второе письмо. Тогда она ответила мне — о, как она была рассудительна! — что мы еще малы для любви, что в такие годы ни мальчики, ни девочки не любят. Она очень хорошо ко мне относится и... все.

Отослав Маше еще два письма и не удовлетворившись ее туманным ответом, я написал записку, в которой назначил свидание в десять часов вечера в саду, в конце главной аллеи. Она должна обязательно ждать меня, потому что, кто любит по-настоящему, у тех должно быть и настоящее свидание. Передав записку, я стал готовиться к решительному объяснению. Взяв у Епифанкина чапан, в назначенное время, сильно волнуясь, я отправился в сад.

...Ночь темная и звездная. Где-то шумят ручьи. Чуть слышно плещется река. Тишина... В деревне светятся огни. Пахнет прелым листом и молодыми почками тополя.

Я дошел до середины аллеи и остановился. Пришла она или нет? А что я ей скажу? Я растерялся и не знал, что мне нужно делать. Все книжные слова и любовные истории вылетели из головы. Сердце билось. Мне стало боязно и тоскливо. А идти нужно. Может быть, она уже ждет. Зачем вызвал ее? Но теперь было поздно каяться. Что-нибудь скажу...

В конце аллеи я стал всматриваться. За кустами акаций под тополем стояла Маша, покрытая с головой шалью...

Я направился к ней. Вдруг в просвете на полянке, совсем близко, я заметил другую фигуру.

— Маша... Маша... — зашептал я, — стой здесь, не выходи...

Фигура быстро приближалась. Я бросил чапан в кусты и кинулся к ограде. Фигура — за мной. Я перепрыгнул через ограду и стремглав пустился к реке. Слышал, как сзади затрещал под тяжелым телом плетень. Пробежал одну баню, другую... За углом я остановился: бежать было некуда — впереди река. Преследующий, чуть не задев меня в темноте, задыхаясь и фыркая, промчался до самой реки и тоже остановился, озадаченный.

Сердце мое билось, словно хотело выпрыгнуть.

Я вышел из-за угла бани и, стараясь быть незамеченным, тихо пошел назад. Чтобы сократить путь, решил пройти через огород. Залез на плетень — он предательски затрещал.

— Кто там?! — визгливо снизу, от реки, крикнул Иван Егорович — старший учитель. В голосе его слышалась досада: эх, упустил, мол!

«Поймай сперва, — подумал я злорадно, — тогда узнаешь кто». Мне стало весело оттого, что теперь меня не догнать. Я был на верху горы, а Иван Ергорович внизу, у реки.

Вдруг тишина ночи нарушилась неожиданным криком.

— Ку-пли-нов! — кричал сторож. — Где ты? Куплинов! Иди масло выдавать!

— Эх, черт тебя вынес! — выругался я и побежал что есть духу.

— Куплинов! — продолжал сторож, которого ученики прозвали Циклопом за отсутствие одного глаза.

Я обошел школу и со двора зашел прямо в кладовую, где находилось масло; налил его в кружку и понес на кухню.

— Федосеевна, скоро, что ли, ужинать-то будем? Ребята есть хотят! — заговорил я с кухаркой.

— Здравствуйте, пожалуйста, люди добрые. Дело за тобой — давай масло.

— Да я и принес давно.

— А у нас все готово. Захар тебя с коих пор ищет. Ребята сказали, что ты в сад вышел.

— В какой сад? Я в кладовой все время сидел, расход подсчитывал.

— Поди ты вот! А тут с ног сбились, тебя искамши...

— Чудаки! Все время в кладовой, часа два, три. Ох, уж и масло!

Я стал не в меру разговорчив и суетлив. Заговаривал о том о сем, о десяти предметах сразу.

— Куплинов, — крикнул Епифанкин, просунув голову в дверь, — иди в спальню, Иван Егорович зовет!

— Зачем?

— Не знаю, всех зовет.

В дверях спальни Иван Егорович уже допрашивает Вавилова — верзилу лет девятнадцати.

— Где был?

— В церкви.

— Врешь!

— Что вы, Иван Егорович, где же еще мне быть? Вот спросите хоть Боброва.

— Врешь, говорю!

— Истинный бог, вот вам крест святой! — закрестился, забожился Вавилов, перепуганный грозным видом учителя, не понимая, в чем дело.

— Не божись! Покажи ноги, повернись кругом.

Я, воспользовавшись случаем, хотел было за спиной Ивана Егоровича нырнуть в спальню, но он ловко схватил меня за рукав.

— А ты погоди! — обратился он ко мне. — С тобой будет разговор особо.

Отпустив Вавилова, он принялся за меня.

— Ну, молодой человек, где путешествовал?

Мне его насмешливый тон не понравился.

— Масло отпускал.

— Врешь! До этого где был?

— В кладовой.

— Неправда. Почему у тебя ноги грязные?

— По двору ходил.

— На дворе сухо давно.

— Под сараем грязно.

— Врешь, не видел я там что-то грязи. Ты, парень, путаешь... завираешься... Ведь врешь? Ну?

Я молчал. В сердце моем загорелся огонек, и чувствовал я, как тепло от него поднималось к моему лицу.

— Ловко, ловко ты путаешь... В святую ночь такие дела, а? Посмотрите, люди добрые. Кто в церковь, а он — на свидание. Хорош гусь!

— Как?.. Что?.. На какое свидание?.. — зашептали кругом.

Я опустил голову. Стыд! Позор! Все смотрят на меня с насмешкой. Хоть в землю провались!

Начались расспросы: какое свидание, с кем, про кого это Иван Егорович говорит, куда я ходил и зачем?

Пришлось наскоро сочинить историю, как я гулял в саду, как шла мимо Леночка, которую, как всем было известно, любил Афанасьев, здоровый и сердитый парень — ученик старшего класса. Она остановилась, я с ней заговорил, а в это время из кустов на меня бросился кто-то, я подумал, что это Афанасьев, испугался и убежал.

Когда я проснулся, солнце заливало ярким светом пол и стены. В раскрытое окно со двора несся какой-то особенный, праздничный шум. Пришел Иван Егорович и поздравил всех оставшихся на пасхальные каникулы с праздником. По случаю праздника он был добр и непривычно ласков, подошел ко мне и стал тихо говорить, что мне надо учиться и рано еще заниматься любовью.

Машу я встретил на лестнице. Она, смущаясь, передала мне книгу, а в ней письмо. Она была весела и здорова, чего и мне желала. И весь день я ходил около школы в саду словно в угаре. Вечером Маша передала мне записку и букетик цветов. Она приглашала меня играть на лужайку в сад.

От цветов и ее улыбки мне стало легко. Я вышел в сад, где Маша играла с подругами и братом, и до темноты не отходил от нее ни на шаг, пока ее не позвали домой.

Когда наступила ночь, я опять вышел в сад, залез на высокую лестницу и там, наверху, обняв свои колени, смотрел на мигающие звезды и плакал от счастья.

Праздник кончился. Съехались ребята. Я рассказал про свою любовь Гимнову, но он меня не одобрил:

— От ученья отстанешь. Брось это!