Деревня зашевелилась. Стали собираться запасные, а зачем — не знали.

В тот же вечер почта привезла газеты с черными зловещими заголовками: «Австрия объявила войну Сербии», «Германия объявила войну Франции», «Войска Вильгельма перешли границу Бельгии при местечке Пти-Круа».

Мне ясно представилось это местечко. Я видел даже белые домики с красной черепичной крышей и пограничный столб, наклонившийся набок. А мимо него в облаках серой пыли шли и шли бесконечной вереницей солдаты в стальных шлемах.

Брат Гриша читал газету на крыльце, и мы, затаив дыхание, слушали. Пахло типографской краской...

Большой колокол созывал запасных в церковь. Когда я пришел туда, церквушка была битком набита народом. Священник служил напутственный молебен. А потом сказал речь.

— Среди нас нет изменников! — кричал поп, неистово махая крестом. — Немцы всегдашние наши враги. Отстоим свою родину... За веру, царя и отечество!

Запасные молча целовали крест и шли по домам.

По селу потянулись подводы к мосту, к горе Пугачихе.

Плач ребят, вой баб, ржание лошадей и лай собак наполнили деревню. Кто переживал эти тяжелые минуты, тот знает, что это самое страшное, когда близкие и родные провожают своих дорогих — мужей, братьев, отцов в неведомое.

Проводили запасных. Деревня притихла. Только где-то по углам плакали дети да опустевшие поля с неубранным хлебом наводили уныние и тоску.

В Самару я вернулся поздней осенью. Школу заняла воинская часть. Сначала думали, что совсем не будет учения, потом учащихся разместили по частным квартирам. Под классы освободили нам три комнаты. И мы начали посещать уроки. Но нам, выпускникам, было не до учения, каждый думал о том, что весной призовут его в армию. Городецкого уже призвали. Эконома и Степаныча взяли в ополчение.

Я пошел на квартиру к Нежданову, надеясь узнать что-нибудь от Ткачева, но того тоже взяли в армию. А дворянка уехала на фронт сестрой милосердия.

В одно из воскресений я направился к Маше.

— Ты мне говорила, — начал я после обычных фраз о здоровье и семье, — что у тебя есть очень хорошие друзья-товарищи. Может быть, ты меня познакомишь с ними?

Она повела меня к своему брату.

Я вспомнил дядю Мишу, его друзей, и мне до слез обидно стало за них. Неужели они зря боролись? И я сказал об этом Маше. Она посмотрела на меня как-то пытливо и, как мне показалось, чересчур серьезно, потом тяжело вздохнула.

— Я хочу поговорить с тобой откровенно, — сказала она. — Ведь мы друзья. Так? А друзья должны все прямо говорить друг другу. И ты не обижайся, пожалуйста. Сейчас знаешь время какое? Могут развернуться события, которых мы и не ожидаем. И пужно быть ко всему готовым.

— Говори без предисловий.

— Ты разбрасываешься, берешься слишком за многое. Может быть, в другое время это было бы хорошо, но сейчас нужно сосредоточиться на одном, на самом главном. И отдать этому все силы. А ты как будто об этом и не думаешь.

Я понял, что она подготавливала меня к встрече с братом. До сих пор я ничего не говорил ей о наших кружковских делах, поэтому она была в какой-то мере права. Я ведь ей только обещал, что приду поговорить с ее братом, а сам все откладывал да откладывал. И не случись такого дела, как война, так, может быть, я бы и не собрался.

— Почему ты решила, что я об этом не думаю? — спросил я.

— Думаешь, думаешь, — засмеялась Маша. — Вот мы и пришли.

Мы подошли к домику, который стоял в большом саду. Солнце едва просвечивало сквозь густую листву деревьев.

Маша постучала в окошко, и мы вошли через темные сени в комнату с низким потолком.

Маленькая сухонькая старушка, открывшая нам дверь, очень обрадовалась:

— Ах, Машенька, добро пожаловать. Садитесь, милые, я сейчас позову Ирину.

Ирина — двоюродная сестра Машеньки. Она живет здесь вместе со своим братом, студентом Георгием Петровичем Нератовым.

— Вот, — сказала Маша, когда из соседней комнаты вышли брат и сестра, — это тот самый бука, про которого я вам говорила.

— Здравствуйте! — протянул мне руку Нератов, высокий белокурый человек с большими серыми глазами.

— Машенька давно говорила о вас, — сказала Ирина, очень похожая на брата, только ростом пониже и моложе его. — Маша говорила, что вы непременно придете к нам. А вас все нет и нет.

— У нас еще будет время его поругать, — заступилась Маша. — А сейчас вы уж его не смущайте, а то он еще чего доброго в окошко выпрыгнет...

Все засмеялись, стало весело и мне.

За чаем исчезло то смущение, которое неизбежно появляется в семье, когда приходит малознакомый человек.

— А вы где-нибудь новое написали? — спросил вдруг Георгий Петрович.

Видимо, о моем литературном выступлении ему рассказала Маша. Я ответил, что журнал «Заря Поволжья» больше не выходит.

— Да, прихлопнули его, — вздохнул Георгий Петрович. — Но ведь люди-то остались, работают. Журнал можно закрыть, но мысль не убьешь, не закроешь...

Потом стали говорить о войне, о книгах, о деревне. Вспоминали детство.

Георгий Петрович оказывается, так же, как и я, провел детские годы в деревне. В 1905 году его отец и старший брат Андрей за участие в забастовках (в их селе был сахарный завод) и агитацию среди крестьян были сосланы в Сибирь. Отец вернулся и доживал свою жизнь дома в селе, а брат и теперь еще оставался в Сибири. Георгий Петрович учился в Саратовском университете и вел пропагандистскую работу в кружках. Он хорошо знал о жизни рабочих, об Антоне Завалишине и дяде Мише.

— Где же теперь Антон? — спросил я, услышав знакомое имя своего приятеля.

— Он уехал, — коротко ответил Нератов.

Время шло незаметно. После чая Ирина с Машей занялись хозяйственными делами. Мы остались одни.

— Георгий Петрович, — снова спросил я, — как же теперь быть с войной? Мы в журнале читали, что рабочие не допустят войны. Что же теперь будет? Ребята мои приуныли.

— Вот это уж никуда не годится. Унывать нельзя. Зачем? Что изменилось? Только методы, средства борьбы изменились. А политика осталась все та же: два непримиримых лагеря были и остаются.

— Но я никак не могу примириться с мыслью, что рабочие и крестьяне были бессильны помешать войне. Как это могло получиться?

— Мириться с этим нельзя. Вы правы. Второй Интернационал оказался бессильным предотвратить войну. Будем бороться за другую, боевую организацию. Я твердо уверен, она будет создана. И тогда войне конец!

— А как же быть с армией, с военной службой?

— Армия — это рабочие и крестьяне, одетые в шинели, связанные присягой, дисциплиной и военным судом. Военную службу надо использовать как средство борьбы против того врага, с которым мы боролись и до войны...

Я не скажу, чтобы после встречи с Нератовым все в моей голове прояснилось. Много еще было и у меня и моих товарищей нерешенного, неясного. Но у нас появилась какая-то уверенность, что и фронт не страшен и на войне человек не пропадет, если будет знать, против кого надо повернуть штыки.

Когда я пришел второй раз к Нератову, то увидел у него рабочих, с которыми уже встречался не раз. Среди них был и наш Тарас. Я понял, что действительно есть люди, которые знают, чего добиваются. Можно журнал закрыть, можно людей отправить в ссылку, запереть в казармы, но мысль запереть нельзя. Тут же я узнал неприятную новость: Георгия Петровича призвали в армию, и он уезжает в Саратов.

— Да, уезжаю, — грустно сказал он. — В армию берут. Я ведь офицер запаса. Ну что ж, поработаем и там. Везде люди нужны. Сейчас я с сестренкой пойду на вокзал. А с вами мы простимся здесь. Приходите сюда почаще. Ирина вам подберет кое-что почитать.

Он крепко сжал мою руку, посмотрел ласково в глаза, потом, обняв меня, сильно, по-мужски, поцеловал.

— Мы с вами еще встретимся. Обязательно! — произнес он на прощание.

Я поехал домой, в уездный город на призывной пункт к воинскому начальнику. Маша уехала к матери в деревню.