Пришел с войны матрос Рунов. Про него говорили, что он в бога не верит.

Мы ходили смотреть на него. В одно окошко глянешь — одно плечо увидишь, посмотришь в другое — увидишь плечо другое. «В плечах косая сажень», — говорили про него. (Почему косая, мы не знали). Должно быть, поэтому и в бога не верит.

Рунов рассказывал о славном подвиге и бесстрашной смерти русского солдата Василия Рябова, который вызвался по доброй воле идти в тыл к врагу, чтобы разведать силы его. И вот Рябов все разведал и разузнал и шел уже обратно к своим. И случилось тут несчастье. Японцы захватили смельчака. Как ни выпытывали, как ни расспрашивали враги у Рябова, — и денег и почести сулили, — ничего не сказал им Рябов. Стали японцы грозить ему смертью. «А я смерти не боюсь, — ответил Рябов, — умереть за родину мне не страшно».

Удивились японцы такой силе в русском человеке. Расстреляли героя Василия Рябова. Из уважения к его подвигу японцы даже донесение нашему начальству написали: вот, мол, какие у вас геройские люди есть.

Матрос Рунов и картинку такую показывал: «Подвиг рядового Василия Рябова» — стоит взвод японских солдат с ружьями на прицел, а перед ними бесстрашный Рябов. Японский офицер и шашку поднял. Вот сейчас скомандует: «Пли!..»

Часто по вечерам у избы матроса собирались мужики и рассаживались на бревнах. До смерти хотелось послушать, что им говорит Рунов, но нас прогоняли.

Когда мужики расходились, мы окружали матроса и с любопытством и завистью рассматривали черную ленту с золотыми якорями на его бескозырке и голубые полоски на груди под пиджаком.

Матрос учил нас завязывать морской узел и пронзительно свистеть, вложив в рот два пальца. Мы каждый вечер бежали к дому Руновых и ждали, когда он выйдет на крыльцо. Мы к нему привязались так, как только дети могут привязываться к тому, кто их любит.

В село кто-то привез картинки: русские бьют японцев, и они ходили по рукам.

И вдруг пошел слух: японцы потопили все наши корабли. Женщины собирались по избам и плакали, а мужики ходили хмурые, злые. Появились новые песни: «Плачет вся Русь, как один человек, злой рок и судьбу проклиная...» и «Носятся чайки над морем — крики их полны тоской...»

Я слушал эти песни, и передо мной вставала картина: пустынный берег и бурное море... Там вдали идет бой. Гибнут наши корабли один за другим с героями матросами... И вот уже нет ни одного корабля, ни одна труба не дымит над морем. Только белые чайки носятся над волнами и горько плачут о погибших русских героях: «...крики их полны тоской...»

Но и в горе и в несчастье народ не терял своего достоинства, с гордостью и любовью слагал он про своих героев песни:

Мать съездила в Кувак и привезла новости. Вечером она рассказала нам небывалые вещи.

Непутевого сына Семена Ивановича — пьяницу Степку мужики на ярмарке убили, а тело бросили в болото. А Гришка Лобанов — подпевала Семена Ивановича, бегал пьяный по улицам и кричал на все село, что все мужики проданы черту, что бога нет, а царя надо повесить. А потом пришел домой и удавился в сенях.

— Ага, совесть, видно, не свой брат, — говорила бабушка. — Как он на Мишу-то наговаривал, вот и умер иудиной смертью: не помянешь такого добрым словом, господи прости...

— А еще, — тихо прибавила мать и почему-то оглянулась, — говорят, мужики собираются помещиков жечь...

— Господи твоя воля, — вздохнула бабушка. — Хоть бы Миша скорей приехал.

— На сахарном заводе рабочие взбунтовались, — шепотом передавала Фрося.

— И что делается с народом, — говорил лавочник, отпуская товар, — жили тихо-смирно, и вот на тебе... Это беспременно японец мутит...

Заволновались и в нашем селе мужики. Запрягли лошадей и тронулись всем селом в Варваринку.

— Это они куда? — спрашивали мы мать.

— К барину — хлеб делить, скотину.

— Нам тоже дадут?

— Староста говорил, дадут...

— А чего, мама, дадут-то?

— Да у барина всего много — хлеба, калачей, коров, лошадей, чего уж привезут.

И мы с Игошей спорили, что нам лучше взять: жеребенка или телушку. Помирились на том, что и то и другое хорошо.

Но мужики вечером вернулись ни с чем: на них напали казаки.

— Такое побоище было, что и сказать страшно, — передавал Василий Богатый. — Иных утямышенских поубивали, а иных в город увезли. Они раньше нас приехали.

Через несколько дней в наше село приехали стражники. Они ко всему прислушивались, за всем следили.

В эту зиму по утрам на востоке особенно ярко алели зори, и мы думали, это оттого, что там, далеко, близкие наши проливают кровь свою. А потом зарево почему-то загорелось совсем рядом: мужики начали жечь помещичьи усадьбы. Небо и снег от этих пожаров тоже были алы как кровь. В деревни спешно приезжали пьяные казаки и стражники и на наших глазах били мужиков.

Битые были не чужие: не японцы, не турки, а все свои, знакомые да родные, русские мужики — в худых кафтанах и лаптях. И кровь их на снегу алела так же, как зарево от пожаров на небе.

У Руновых страшное горе: стражники увезли нашего матроса. Целую неделю не было о нем ни слуху ни духу. А вчера Василий Богатый привез его на дровнях мертвого, окровавленного. Он нашел его в поле за мостом, в овраге, где лежали и другие убитые стражниками мужики. У Руновых плачут, и на селе все плачут.

Мы, ребята, ничего не понимали: кто убил и почему убили матроса, и нам никто не объяснял. Все молчали, затаив в душе ненависть к насильникам.

...По деревням в конце зимы для поднятия настроения попы стали носить «чудотворную» икону.

Ребята ходили встречать и провожать ее. Больше всего нам нравилось нырять под «чудотворную». Мы по нескольку раз забегали вперед, по-бычьи наклоняя голову; монашки благоговейно проносили икону над нашими вихрастыми головами, и нам было весело. На нас шикали, дергали за уши и прикладываться к «святыне» не разрешали. Торжественно прикладывались только богатые мужики, которые щедро жертвовали.

— Чудо, чудо! — вдруг загудела толпа.

Несколько баб и мужиков вели к иконе женщину, которая билась в припадке и вопила истошным голосом.

— Это что она?

— Исцеляться ведут. Нечистый в ней, — заметил кто-то, — вот он, вражина, и не терпит святыни.

Я стал думать, нельзя ли и мне в чем исцелиться. Вспомнил, что недавно растянул у щиколотки жилу и мне больно ступать. Надо попробовать. Забежал и нырнул под «чудотворную». Остановился, стал топать ногой.

— Ты что? — спросил Егорка.

— Нога выздоровела! Помнишь, я ходить не мог, а теперь, видишь, ничуть не больно!

— Ври больше! Ведь ты сегодня и так весь день бегал.

— Бегал, а нога болела все-таки. А теперь ни чуточки не больно, даже не кольнет.

Только что зазеленела трава, как мы все высыпали на выгон пасти овец. Собирали помет, разжигали костер, пекли картошку, играли в «жука», в «юру», «жгуты», курили, бегали босиком по снегу наперегонки. А ночью горели подошвы и ломило нестерпимо икры. Прудили «зажоры» — делали запруды, ставили мельницы. Хорошо! В поле не было ни попа с молитвами, ни монашек, ни войны. Жаворонков много. В перелесках появились подснежники, медуница — сладкая трава, за ней дикая редька, потом шкерда, борщевки. Таскали мы зеленый лук со старых гряд в чужих огородах. И вкуснее этого лука с черным хлебом, солью, печеной картошкой ничего на свете не было.

Во время «исцеления» ноги я сильно простудил зубы. От зубов мать лечила наговором. Подведет к сучку в стене избы и начнет водить пальцем то вокруг сучка, то по скуле, нашептывая: «Встану утром раненько, умоюсь беленько. Пойду во чисто поле. Во чистом поле стоят двенадцать дубов, на них сидят двенадцать сестер...»