Чан мог успешно править, только имея в провинциях свою армию, но провинции его армию отвергали, а если бы он попытался применить силу, то неизбежно развязал бы войну. Чан не хотел открыто объявлять войну военачальникам. Его план государственного строительства был более хитроумным и рентабельным. Чан хотел загнать в эти неуступчивые провинции Красную армию и так напугать местных командиров, чтобы они сами впустили войска Чана для вытеснения нежеланных гостей, лишь бы те не обосновались на их территории. Таким образом, как рассчитывал Чан, он смог бы войти в эти провинции и навязать им власть центрального правительства. Он хотел сохранить ядро Красной армии, чтобы она все еще представляла серьезную угрозу.
Чан раскрыл свой план ближайшему сподвижнику: «Теперь, когда коммунистическая армия входит в Гуйчжоу, мы можем следовать за ней. Это лучше, чем начинать войну ради завоевания Гуйчжоу. Сычуани и Юньнани придется радушно принять нас ради собственного спасения… Отныне, если мы используем этот шанс… то сможем создать объединенную страну». 27 ноября 1934 года, в тот же день, когда красные начали переправляться через Сян и двигаться к Гуйчжоу, Чан опубликовал программу государственного устройства — «Декларацию по распределению власти между центральным правительством и провинциями».
Сведения о переходе Красной армии на запад сохранялись в тайне на протяжении всей жизни Чана и скрываются до сих пор как националистическими, так и коммунистическими официальными историками. И те и другие объясняют побег коммунистов усилиями региональных военачальников, причем Чан винит их за это, а коммунисты осыпают похвалами. И тех и других заботит одно: скрыть тот факт, что сам генералиссимус позволил красным уйти. Что касается националистов, то методы Чана в установлении своего господства над непокорными провинциями были слишком хитроумными, а его просчет с использованием красных — который в конечном счете и привел их к триумфу — слишком унизительным. Коммунистам же неловко признавать, что знаменитым Великим походом в огромной степени руководил Чан Кайши.
То, что Чан позволил красным уйти, можно считать жестом доброй воли Чана по отношению к России. Он нуждался в гармоничных отношениях с Кремлем, так как ему постоянно угрожала Япония, а КПК была детищем Москвы.
Однако у Чана была еще одна, более тайная и абсолютно личная причина. Сын Чана, Цзинго, девять лет жил в России заложником. Цзинго был единственным прямым потомком Чан Кайши, сыном не от известной мадам Чан, а от первой жены. После рождения Цзинго Чан Кайши вроде бы стал бесплодным, так как несколько раз подхватывал венерические болезни, и второй сын Вэйго был его приемным сыном. Чан был воспитан в китайских традициях, главным в жизни считал наличие наследника и, естественно, больше всех любил родного сына. Неспособность продолжить род считалась позором, величайшим оскорблением из всех, которое мужчина мог нанести своим родителям и предкам, чьи души в таком случае никогда не упокоятся с миром. Одно из самых страшных китайских проклятий: «Чтоб у тебя никогда не было наследника!» Уважение к родителям и предкам, сыновняя почтительность были главным моральным предписанием, диктуемым традицией.
В 1925 году Чан послал Цзинго, которому было тогда пятнадцать лет, в Пекин учиться в школе. В то время восходила звезда Чана в Гоминьдане, финансируемом Москвой. Русские не преминули пригласить очень способного Цзинго учиться в Россию. Через несколько месяцев после приезда в Пекин малоизвестный, но влиятельный человек по имени Шао Лицзы, главный агент красных в Гоминьдане, увез Цзинго в Москву.
Внедрение агентов было одним из бесценных подарков Москвы Коммунистической партии Китая. Большинство этих агентов вступило в ряды Гоминьдана в первой половине 1920-х годов, когда Сунь Ятсен, добивавшийся расположения русских, допустил в свою партию коммунистов. Внедрение происходило на нескольких уровнях. Наряду с явными коммунистами, работавшими в рамках националистического движения, как Мао, были и тайные коммунисты, и третья группа — те, кто инсценировали выход из КПК. Когда Чан в 1927 году разошелся с коммунистами, множество этих тайных агентов («кротов» — агентов разведки, создавших себе легальное положение в другой стране или в стане врага. — Пер.) осталось с националистами, ожидая, когда их в нужное время призовут к действию. В следующие двадцать лет и даже дольше они не только передавали красным важнейшую разведывательную информацию, но часто занимали такие высокие посты в системе власти Гоминьдана, что могли существенно влиять на политический курс. В конечном счете эти агенты сыграли колоссальную роль в приходе к власти в Китае Мао Цзэдуна; может быть, даже большую роль в политике самого высокого уровня, чем в любой другой стране мира. Многие агенты остались нераскрытыми до сего дня.
Одним из них и был Шао Лицзы. В действительности он был одним из основателей КПК, но по приказу Москвы сторонился партийной деятельности, и его истинная роль держалась в секрете даже от большинства партийных лидеров. Когда в апреле 1927 года Чан Кайши выступил в Шанхае против коммунистов, Шао послал русским телеграмму, немедленно переданную Сталину. Шао запрашивал инструкции: «Шанхай сильно меня тревожит. Я не могу быть орудием контрреволюции. Прошу посоветовать мне, как вести борьбу».
Следующие двадцать четыре года Шао оставался с националистами, занимая многие ключевые посты, до победы коммунистов в 1949 году, когда перешел к Мао. Умер он в Пекине в 1967 году. Даже при коммунистическом правлении его истинная роль так и осталась никому не известной, и в наши дни его все еще представляют честным сторонником, а не многолетним тайным агентом («кротом»).
Несомненно, что в ноябре 1925 года Шао привез в Россию сына Чана именно по приказу Москвы. Когда в 1927 году Цзинго закончил обучение, ему не позволили уехать, и он был вынужден публично отречься от отца. Сталин держал его заложником, в то же время заявляя всему миру, что юноша остался добровольно. Сталин любил запасаться заложниками. Пегги Деннис, жена лидера коммунистов США Юджина Денниса, описывает визит «серого кардинала» Коминтерна Дмитрия Мануильского перед их с мужем возвращением из России в Америку в 1935 году: «Бомба была сброшена очень тихо… Как бы между прочим Мануильский сообщил нам, что мы не можем забрать с собой Тима [их сына]. «Мы пришлем его как-нибудь в другой раз при других обстоятельствах». Русские так им мальчика и не вернули.
О том, что Цзинго заложник, отцу сообщили в конце 1931 года, и сделала это сестра его собственной жены госпожа Сунь Ятсен (урожденная Сун Цзинлин), тоже советский агент[33]. Выступая от имени Москвы, она предложила обменять Цзинго на двух важных русских агентов, недавно арестованных в Шанхае. Чан обмен отверг. Арест обоих агентов был широко разрекламирован, их открыто судили и приговорили к тюремному заключению. Однако предложение Москвы принесло Чану страшные страдания, поскольку он думал, что теперь его сына «советские русские могут предать жестокой смерти». 3 декабря 1931 года генералиссимус записал в своем дневнике: «В последние дни я еще больше тоскую по сыну. Как я посмотрю в глаза родителям, когда умру [если Цзинго убьют]?» Запись от 14 декабря: «Я совершил страшное преступление, неподобающее сыну [подверг риску жизнь наследника]…»
Чана пожирала тревога за судьбу сына; его болью и горечью почти наверняка объясняется событие, произошедшее в тысячах километрах от него. Именно тогда, в декабре 1931 года, сына Шао Лицзы нашли застреленным в Риме. Шао Лицзы вывез его в Россию в 1925 году в качестве спутника Цзинго, однако его сыну, в отличие от Цзинго, впоследствии разрешили вернуться в Китай. Итальянская пресса преподнесла его смерть как трагедию влюбленных. В одной из газет эту историю озаглавили «Трагическая смерть китайца, ранившего свою возлюбленную». О женщине сообщалось, что она чешка. Однако Шао и его семья были убеждены в том, что убийство их сына, о котором не упоминалось ни в националистических, ни в коммунистических газетах, дело рук Чан Кайши, то есть совершено по его приказу, как личная месть: сын за сына.
