Из цеха его перевели в заводское конструкторское бюро, он получил довольно любопытное задание — полуавтомат для чистовой обработки мотоциклетных поршней. После смертельно надоевших ему снарядных стаканов он набросился на это дело, как голодный на хлеб.

Как-то он зашел к машинисткам за объяснительной запиской, которую отдал переписывать вчера. За машинками сидели две женщины: пожилая, с желтым цветом лица и сердитыми тонкими губами, и молодая, тоже старавшаяся быть сердитой, как и полагается машинистке. Алексей знал, что материал у нее.

Она посмотрела на него исподлобья, сказала «минуточку», постучала по клавишам, дернула раз-другой каретку, вздохнула, взяла со стола нужную пачку, взвесила ее в руке и, неожиданно улыбнувшись, сказала:

— А ведь я вас давно знаю…

— Да ну? — сказал Алексей, принимая шутливый тон и протягивая руку за бумагами.

— Любу помните? — спросила машинистка.

— Любу? — растерянно сказал Алексей. — А вы…

— А мы с ней тогда на карнавале были, — сказала она.

Алексей помолчал, пристально глядя на нее.

— Но пасаран? — сказал он тихо.

— Ага.

Она еще шире улыбнулась. Алексей опустился на стул.

— Да вы материал-то возьмите.

— Да, да… — сказал он, так и не беря бумаг.

Она пожала плечами и положила пачку.

— Да… — продолжал он, потирая лоб и растерянно улыбаясь. — Вот как интересно получилось. Время идет. Очень интересно. Да… А она… она вам пишет?

— Нет, — сказала Наташа.

— Да-а… Все-таки непонятно… Неужели почта совершенно не ходит… А в каком она, собственно, пункте?

— Точно не знаю, — сказала Наташа. — Где-то на Северо-Западном.

— Как на Северо-Западном?

— На Северо-Западном фронте, — повторила Наташа.

— Позвольте… — сказал Алексей. — Не может быть… Здесь какая-то ошибка… Разве она не в Арктике?

— В Арктике? — пожала плечами Наташа. — Нет… У нее на пятый день бомбой брата убило, она добровольцем ушла.

— Вы это точно знаете? — строго спросил Алексей.

Наташа снова пожала плечами и посмотрела вверх, словно бы приглашая потолок в свидетели.

— Та-ак… — сказал Алексей и поднялся. Он взял бумаги, постоял немного, постукивая пачкой по левой руке.

Старшая машинистка перестала печатать и смотрела на него, строго поджав губы. Он повернулся и пошел к двери.

— Если хотите, можно полевую почту узнать, — сказала вслед Наташа. Он остановился. — Мать ее к сестре на Урал эвакуировалась, а соседка тут, за квартирой присматривает, Люба ей, должно быть, пишет.

— Нет, спасибо, — сказал Алексей и вышел.

Вечером того же дня он постучался в дверь, на которой сохранилась бумажка с ее фамилией: «Стучать два раза». Он так и постучал, глядя себе под ноги и пожимая плечами. Открыла худая женщина в халате, с мешочками под глазами и высокомерными тонкими бровями.

— Вам кого? — спросила она.

— Я насчет Любы… — сказал он, сразу узнав хриплый голос.

Через минуту он сидел в маленькой комнатке, увешанной фотографиями. Лидия Иванна брала махорку из кучки, насыпанной на столе, курила, кашляла и рассказывала.

Алексей выслушал все, посидел, наклонив голову и вертя шапку в руках.

— Я хотел бы узнать адрес, если можно… — сказал он, поднимаясь.

Лидия Иванна порылась в ящике и вытащила фронтовой треугольничек.

Дома Алексей походил по комнате, порылся в ящиках, поискал бумагу. Не было ничего, кроме старых выцветших синек, ставших от времени бледно-лиловыми. Не было и чернил. Он налил в чернильницу немного воды и долго размешивал обратным концом ручки, тупо глядя на испачканного медвежонка. Потом отрезал кусок синьки и на чистой стороне написал:

Подумав немного, он скомкал и выбросил бумагу. Отрезав новый кусок, он написал:

— Дурак! — сказал он вслух и зачеркнул накрест весь листок.

На третьем листке он написал:

Кусая кончик ручки и пачкая губы чернилами, он исписал весь листок, отрезал новый и тоже покрыл его сверху донизу мелкими, сбегающими книзу строчками, и когда закончил, то почувствовал, как необходимо было ему рассказать все, что накопилось за эти два года.

И только теперь в полной мере представилась ему вся тяжесть минувшего — и страшные октябрьские дни, и бессонные ночи, и тревоги, и бомбежки, и голод…

Он попытался сделать из двух листков треугольник, но у него ничего не получилось. Он поднялся и постучался к соседке; она привычным движением сложила письмо, пригладила его ладонью и глубоко вздохнула.

Вместе с многими тысячами таких же треугольничков письмо Алексея пришло туда, куда должно было прийти. И солдат, принесший с полевой почты письма, сказал Любе то, что говорили в те дни многим тысячам людей солдаты, возвращаясь с полевой почты.

— Танцуй! — сказал он ей.

— Ладно, ладно, — ответила она. — Давай!

— От милого письмо, а танцевать не хочешь, — сказал солдат, маленький, рябоватый казах Закиров, протягивая ей треугольничек и глядя на нее влюбленными глазами. — Нехорошо, товарищ старший сержант!

— Какого там милого, — сказала Люба, глядя на треугольничек и медленно краснея.

Она развернула письмо, охнула и еще больше покраснела. Две машинистки, сидевшие кроме нее в горнице, переглянулись и дружно застучали. Люба дочитала письмо, положила его в карман гимнастерки, поднялась и вышла. Она услышала, как машинки за ее спиной сразу же замолкли, свернула и пошла вдоль изб, для чего-то отсчитывая номера, крупно выведенные углем на стенах. По улице взад и вперед носились легковушки, сновали полковники, капитаны, майоры; деревня жила будничной жизнью большого армейского штаба.

Люба козыряла, никого и ничего не видя. Она вышла за околицу. Перед ней простиралось печальное, бесплодно вспаханное войною поле и дорога, изрытая колесами и гусеницами. Две глубокие колеи волнами убегали к горизонту, на восток. У самой дороги, на битой ногами земле, среди усталой, полегшей травы белела полевая ромашка.

Люба нагнулась, сорвала цветок, понюхала, вдыхая едва слышный горький запах, потрогала пальцем упругую желтую щеточку сердцевины, осторожно один за другим оборвала длинные лепестки, поглядела на дорогу и, повернувшись, быстро пошла обратно.

У избы под номером «три» она остановилась, обдернула гимнастерку, поправила на голове берет и вошла.

В просторных сенях старший лейтенант играл с сержантом-связистом в самодельные шашки, вылепленные из булки и хлеба. Увидев Любу, он вопросительно улыбнулся, высоко поднял пшеничную пешку, лихо побил ею две ржаных и прошел в дамки.

— У себя? — тихо сказала Люба, поприветствовав старшего лейтенанта и указывая глазами на дверь.

— А что? — спросил старший лейтенант, пребывавший в хорошем расположении духа.

— По личному делу, — сказала Люба.

— Хм, по личному, по личному… — строго-рассеянно повторил старший лейтенант, глядя на разграфленную чернилами шашечную доску. — Не дадут старику отдохнуть… Что, — прокричал он связисту, — в сортир хочешь?

Он побил дамкой еще одну ржаную пешку, победоносно встал и прошел в горницу. Телефон, стоявший на полу, зазуммерил. Связист присел на корточки и сказал: «Третий. Слушаюсь. Даю».

Старший лейтенант вышел из горницы, сказал Любе «заходи» и пошел к телефону. Люба еще раз обдернула гимнастерку и вошла.

Генерал лежал на койке посреди совершенно пустой и очень чистой комнаты, посыпанной свежим сеном, и читал пухлую книгу. Он приподнял свою крупную, слегка трясущуюся от контузии голову, сердито посмотрел на Любу поверх пенсне и сказал:

— Ну что?

И хотя Люба совершенно точно знала, что генерал был человек необычайной доброты и сердечности, она, как и всегда при виде его огромной фигуры, больших рук, толстых ног и трясущейся головы, испытала приступ страха и с трудом смогла изложить свою просьбу.