Он взглянул на часы и вышел. Геннадий Петрович посмотрел ему вслед с тягостным чувством. Надо же было, чтобы все началось именно так…

Он вздохнул, покачал головой, прошелся по кабинету. Комната была угловая, в четыре окна. Два из них были обращены в пустую белую степь, а в два другие виднелся кусок машинно-тракторной мастерской и забор, над которым торчали хоботы и мостики комбайнов и поднятые грабли сенокосилок. Ровно и глухо постукивал движок. Вероятно, он работал и раньше, но почему-то Геннадий Петрович только теперь услышал этот звук, спокойный, как биение сердца.

Он прислушался, сел на диван, закурил. Ноги все еще гудели, он вытянул их, откинулся на спинку и прикрыл глаза. Движок постукивал все так же ровно, отсчитывая секунды.

Геннадий Петрович увидел себя идущим по бесконечной белой степи, и его охватило чувство тоски и одиночества. Не было вокруг ничего, только степь и далекое, ровное биение сердца, и надо было скорее прийти туда, где оно бьется. И он шел, шел, шел, а оно билось все так же ровно, не приближаясь. И вдруг подул теплый ветерок, и запахло весной, и степь далеко впереди заколосилась, и голос профессора Уварова сказал: «Вам, молодой человек, просто повезло. В ваши годы я о таком и мечтать не смел…» А степь колебалась под ветерком, как живая, и не было больше одиночества, а была какая-то полнота и легкость, и хотелось идти вперед и вперед и обнимать руками высокие спелые колючие колосья, и скорее прийти туда, где билось живое сердце; а Сенька Яшин сказал: «Успеешь. Не торопись». Он прибавил шагу, чтобы уйти от этого голоса, но не мог. Сенька остановил его, взял за плечо и сказал:

— Просыпайся, брат…

И он проснулся. Сенечка, в мешковатом пальто и лохматой волчьей ушанке, стоял над ним, улыбаясь. Окна были синие, а под потолком горела неярким светом пыльная электрическая лампочка. Все так же ровно и глухо постукивал движок.

— Не хотелось тебя будить, — сказал Сенечка. — Видно, тебе сладкое снилось. Ну, пойдем, брат. Пора.

— Знакомься, Валя, — сказал Сенечка.

И Геннадий Петрович, пожимая маленькую ладонь, подумал, что эта женщина, конечно, знает, кто он и для чего приехал; и то, что он сверх всего еще явился сюда ночевать, показалось ему до крайности неуместным.

Но, так или иначе, она не подавала никакого вида, что недовольна его приходом. Застенчиво поправила растрепавшиеся волосы, улыбнулась, сказала: «Извините, у нас беспорядок», подвинула ему стул, на ходу смахнув с сиденья какую-то соринку.

Из соседней комнаты вышли две девочки, похожие на мать — беленькие, голубоглазые и тоже растрепанные; младшая, увидев гостя, спряталась за старшую и никак не хотела знакомиться, а Сенечка говорил: «Ну, дай дяде ручку» — и незаметно утер ей пальцами нос.

В квартире было жарко и пахло квашеной капустой, и было много салфеточек и подушечек, а над диваном висела японка с зонтиком и с лицом из чулка и фотография в облупленной рамке из толченых ракушек: Сенечка в тесном крахмальном воротничке, с упрямо торчащим ежиком и значком «ГТО» на пиджаке.

Валя похлопотала у печи, накрыла стол белой скатертью и поставила две тарелки со щами и большую сковороду с глазуньей, а Сенечка вытащил откуда-то бутылку.

— Ради встречи, — сказал он и подмигнул.

— И нам щец, — сказала младшая девочка.

— Ух, обезьяны, спать вам пора, — сказала Валя, но все же поставила и для них одну тарелку. — Кушайте, — улыбнулась она, — пожалуйста… — И подвинула стул для Геннадия Петровича.

Сенечка налил водки в граненые стаканы.

— А вы? — спросил Геннадий Петрович.

— Кушайте, кушайте, — проговорила Валя и покраснела. — Я водки не пью.

— Ну, за встречу! — Сенечка поднял стакан. — И за твои успехи!

— Давай за хозяйку выпьем, — сказал Геннадий Петрович.

— Это своим порядком, — сказал Сенечка. Он чокнулся и выпил, медленно запрокидывая голову и пристально глядя внутрь стакана.

— Кушайте, пожалуйста, — сказала Валя. — Не нравятся вам, видно, наши щи.

— Нет, почему, — сказал Геннадий Петрович. Щи были действительно очень невкусные.

— Не из чего готовить. Щи да щи. Беда у нас с овощами, ни свеклы, ни томата.

— Это почему же?

— Не знаю, — улыбнулась Валя. — Это вы у него спросите.

Сенечка поморщился и потянулся за бутылкой.

— Мне кажется, здесь овощи должны великолепно родиться, — сказал Геннадий Петрович.

— Мне, брат, тоже многое казалось… — Сенечка усмехнулся и поднял стакан. — Давай-ка лучше выпьем, товарищ главный агроном.

Выпили по второй и по третьей. Сенечка заметно охмелел. Он посадил девочек к себе на колени, бодал их лбом, смеялся, потом вдруг умолк, помрачнел, сказал:

— Марш спать, пигалицы!

Девочки молча сползли с его колен и ушли в другую комнату. Он снял со стены гитару и потрогал струны.

— А помнишь, Генка?..

И Геннадий Петрович вспомнил последнюю техникумовскую практику, село над Волгой, ночи под теплыми звездами, запах сена, гармонь… В мае закончилась война, и сколько было тогда у них планов…

— Вот так-то, — сказал Сенечка и притушил ладонью гитару. — Попрошусь теперь в самый маленький колхоз. Возьмете, товарищ главный агроном?

— Как тебе не стыдно! — сказал Геннадий Петрович.

— Нет, ты не думай, — сказал Сенечка, — я ведь на тебя не в обиде. Я не из честолюбивых, за многим не гонюсь. Потихоньку будем жить, верно, Валюша?

Она ничего не ответила, сидела опустив глаза и катая пальцем хлебную крошку по скатерти.

Геннадий Петрович посмотрел на Сенечку, и ему вдруг до боли захотелось крикнуть; «Да что же ты с собой сделал?!» Но вместо этого сказал:

— А может, в заочный пойдешь? С небольшим колхозом вполне совместить можно.

— Я вижу, ты меня жалеешь, — усмехнулся Сенечка. Он встал, потянулся, повесил гитару на гвоздик. — Стели, Валюша, человеку отдохнуть надо…

Она вздохнула, поднялась, постлала Геннадию Петровичу на диване, сняла с кровати покрывало.

Лампочка, висевшая над столом под бумажным оранжевым абажуром, вдруг потускнела, померкла и через полминуты вновь налилась, и снова померкла.

— Начинается, — сказал Сенечка. — Это на МТМ варят. Как сварку включат, сразу напряжение садится. Теперь так и будет все время подмигивать.

— В три смены работают, что ли? — спросил Геннадий Петрович.

— С ремонтом запарка. Каждый год одно и то же. Вот, видишь…

Лампочка почти совсем угасла, только красноватая дрожащая нить едва теплилась в сумраке.

— Каждый год одно и то же, — повторил Сенечка и зевнул. — Давай, брат, ложиться.

Валя вышла в другую комнату, и они разделись.

— Как думаешь, к началу пахоты управятся? — спросил Геннадий Петрович, натягивая одеяло.

— Кто его знает… — сказал Сенечка. Он прошел босиком по комнате и щелкнул выключателем. — У нас с этим делом всегда запарка.

— Привыкли вы тут, видно, ко всему, — сказал Геннадий Петрович.

— Ничего не попишешь, — сказал в темноте Сенечка. — И ты, брат, привыкнешь.

Геннадий Петрович услышал, как под ним скрипнули пружины матраца.

Он нестерпимо долго лежал, глядя в темноту. Несколько раз считал до ста, закрыв глаза, и представлял себе медленно текущую воду, но уснуть никак не удавалось. Было душно под низким потолком, и постель пахла чем-то чужим, и неудобно было ногам на коротком диване. Хотелось курить. Он нащупал рукой одежду на стуле и осторожно оделся. Сенечка пошевелился во сне, скрипнув пружинами, и прерывисто вздохнул. Геннадий Петрович натянул сапоги, прошел на цыпочках в другую комнату и на ощупь нашел у двери свое пальто. В сенях встрепенулась и закудахтала курица; он зажег спичку, чтобы увидеть крючок, и вышел.

В детстве, на Волге, купаясь, он часто нырял на выдержку и из упрямства держался под водой так долго, что, когда вырывался на поверхность, никак не мог надышаться.