— Что же вы, собственно, предлагаете?

Помолчав, Ширяев говорит:

— Прежде всего уборную почистить, там дерьма горы, вот оттает, дохнуть нечем будет…

Замкнутое лицо секретаря не выказывает удивления неожиданным ответом.

— Ну, а дальше? — спрашивает он, затянувшись и пустив дым ноздрями.

— Окна в мастерской застеклить. Отеплить помещение. Оштукатурить, грязищу прибрать, побелить. Все это можно своими силами, была бы охота. А потом привести сюда областное начальство, пусть скажет: можем мы дальше на таком оборудовании держаться?

— Так-так… — произносит Никифор Кузьмич. Докурив, он комкает остаток сигареты, хмуро глядя в земляной вязкий пол, покрытый радужными пятнами мазута, сплошь усыпанный мусором, махорочными чинариками, влажной ржавой окалиной, угольной пылью. Притушив и смяв окурок, он незаметно опускает его в карман дождевика. Ширяев останавливается у табельной доски, висящей на облупившейся кирпичной стене.

— А наш Михаил Афанасьевич вот с чего начинает…

Секретарь исподлобья смотрит на жестяные новенькие бирки, белеющие под стеклом.

— По-городскому!.. — усмехается Ширяев. — Чтоб минута в минуту. А что потом слесаря и токари полдня простаивают, в утиле, как старьевщики, роются, подходящий кусок железа ищут, — это уж никого не тревожит. Была бы бирка на месте…

Кашлянув и нахмурясь, секретарь направляется к выходу. После промозглого сумрака мастерской весеннее солнце слепит. Одинокое облако плывет по яркому небу. В дальнем конце двора татакает движок электростанции, — хлопки желтоватого дыма рвутся вкось из невысокой железной трубы. За день изрядно оттаяло — грязь во дворе лоснится, жирно чавкает под сапогами. Рядами стоит новая техника: аккуратные тракторы «ДТ», высокие мощные «С-80». Шеренги сеялок. Пятикорпусные плуги с поднятыми — будто на плечо — предплужниками…

Все это — и солнце, и весенний тревожный ветер, и запах оттаявшей земли, и шеренги машин, — все вместе вдруг вызывает в памяти секретаря далекое воспоминание. Покосившись на Ширяева, — тот шагает рядом, выбирая где ступить, — он спрашивает:

— В армии служили?

— Пришлось.

Никифор Кузьмич вспоминает и это: ряды палаток, посыпанную песком линейку, часового у знамени… Вот уж где была чистота, где был порядок! Да только ли в армии, — ведь и в войну в лесу расположишься, и житья-то всего, может быть, — по пяти пальцам сутки счесть, — а как строились! Землянки ли, шалаши — все честь по чести, для машин — капониры…

Он косится в ту сторону, где приезжие ребята, увязая чуть не по колено, разбирают сцепившиеся зубьями бороны, возятся с ржавыми искореженными плугами. Не хочется думать, что и новую технику ждет та же судьба…

Остановясь у ворот, он наклоняется и долго обскребает щепкой втрое отяжелевшие сапоги. Надо, конечно, поддержать инженера. Парень горячий, пусть нажимает, пока не остыл… Сказать бы ему, чтоб не сдавал, не пасовал. Не пускался бы по течению, как другие. («И я в том числе, и я», — думает Никифор Кузьмич.) Разогнувшись, он говорит:

— Что ж, действуйте, товарищ Ширяев, поддержим… — И, помолчав, добавляет хмуро: — С директором я сегодня же поговорю…

Идя от ворот к конторе, — сторонкой, по слежавшемуся ноздреватому снегу, — он думает о том, что с директорами явно не везет. Прежний был малограмотный, угрюмый, но не дурак, свою выгоду понимал, умел на средней цифре держаться, а этот… В обкоме сказали: человек с дипломом, надо помочь освоиться — советом, стараясь не администрировать, не подменять…

Вздохнув, он поднимается на крыльцо.

Тем временем Ширяев, окликнув заведующего ремонтной мастерской Безладнего, направляется с ним к старым комбайнам, что стоят под самым забором. Присев на корточки, смотрит на сильно прогнувшийся хедер.

— Снегом. Выгнуло. Кажный год, — говорил Безладний.

— Знаете, если б сам не увидел, никогда не поверил бы.

Безладний пожимает широченными плечами. Все у него на редкость крупно — руки, ноги, лицо. Кажется, ему трудно носить пудовый подбородок, — рот у него всегда приоткрыт темной щелью среди сизой небритости. Слова из этой щели выламываются неохотно, поодиночке.

Ширяев приседает у второго, третьего комбайна — всюду хедера выгнулись под тяжестью снега. Заглянув в нутро самоходного «С-4», он останавливается и молча приглашает Безладнего посмотреть. Вся электропроводка снята, — вернее срезана, — и недавно: оставшиеся концы блестят свежей медью.

Пожав плечами, Безладний произносит:

— Раскулачивают. Попривыкали.

— Пойдемте-ка! — с той же краткостью отвечает Ширяев.

Обогнув шеренгу комбайнов, они подходят к отремонтированным автомашинам. Ширяев поднимает один капот за другим. В четвертой — старой трехтонке — на ржавом фоне блока голубеют и ярко краснеют комбайновые провода.

— Чья? — спрашивает Ширяев, будто заразившись у Безладнего.

— Михеева.

— Разыщите.

Присев на подножку, он закуривает, нервно разминая папиросу. Вскоре Безладний возвращается. За ним, сунув руки в карманы залоснившихся ватных штанов, идет Михеев, светловолосый, в короткой стеганке и сбитой на затылок черной кубанке.

— Слушаю вас, — произносит он, остановись и все еще держа руки в карманах.

Ширяев считает в уме до десяти и спокойно спрашивает, кивнув на открытый капот:

— С комбайна сняли?

— С комбайна, — так же спокойно отвечает Михеев.

— Вы понимаете, что сделали?

— Понимаю.

Светлые глаза Михеева напряженно-спокойны. Помолчав, Ширяев говорит:

— По-русски это называется кража.

Кожа на плотно обтянутых скулах Михеева чуть розовеет.

— А простаивать, когда, например, семена вывозить пора, это как по-русски называется? — тихо спрашивает он.

— Так или иначе, кража есть кража.

— Не для себя брал. Для дела.

— Для собственного?

— Для общего.

— Как же для общего, если вы своего же брата комбайнера выпотрошили. Ну пришли бы, сказали…

Тут Михеев срывается. Выдернув из карманов побелевшие кулаки, он говорит:

— Вы, товарищ инженер, без году неделю тут, а рассуждаете смело. Вы на этого идола посмотрите, это ж одно название, что человек. Завмастерской считается, а добейтесь чего-нибудь от него. Он вас обеспечит. Бери, где хочешь, рви, выкручивайся, вот какой тут закон, иначе припухнешь. Кто сумел, тот и съел. А ему с директором — лишь бы день до вечера. Зарплата идет, куры-гуси пасутся… Вы поглядите на это хозяйство ихнее…

— Это хозяйство наше, мы его и будем в порядок приводить, — хмуро перебивает Ширяев. — А с вами, товарищ Михеев, не знаю как. Милиции тут что-то не видно, до нарсуда тоже далеко. Придется своим судом, товарищеским.

Михеев медленно, глубоко вдвигает руки в карманы.

Скулы его бледнеют.

— Что ж, судите, — усмехается он. — Не я первый, не я, видать, и последний… — И помолчав: — Крепко беретесь, товарищ инженер. Только хватит ли силы…

— Хватит. Обещаю..

— Дай бог. Давно ждем. Разрешите идти?

Он поворачивается и уходит. Ширяев смотрит в его чуть сутулую шоферскую спину. Безладний, кашлянув, роняет:

— Шоферюги. Банда.

Обросшая щетиной щель кривится усмешкой. Зудящая ненависть к этому пудовому подбородку, кривой усмешке, равнодушным медвежьим глазкам вдруг охватывает Ширяева.

— Послушайте… — начинает он, но, не досказав, отворачивается и уходит — напрямик по вязко всхлипывающей грязи.

А Михаил Афанасьевич после разговора с парторгом возвращается домой в дурном настроении. В темных сенях, встрепенувшись, кудахчут куры. Лида и Лара, завидев его, вспрыгивают, повисают на рукавах.

— Ух вы, понёвы… — бормочет он, улыбаясь. — Ну ладно, раздеться дайте.

За ужином Надя — в который-то раз — затевает разговор насчет работы. В городе она работала монтером-электриком на заводе.

— Неужто здесь для меня дела не найдется?

— А хозяйничать я, что ль, буду? Ты как думаешь?