Присев на корточки и держа в зубах запасную нитку, Надя пришивает мокрый крючок.

— Фу-у, — отдувается она, распрямившись и выплюнув нитку. — Ну и отрастил пузо…

— А что? — улыбается Михаил Афанасьевич. — Как положено.

— Положено… — передразнивает Надя. — Посовестился бы в свои тридцать пять.

— Должность такая, — смеется Михаил Афанасьевич. — Видала ты тощих директоров?

Он утирается, приглаживает набок волосы. Надя снимает с плиты сковороду со шкварчащей глазуньей. Михаил Афанасьевич садится за кухонный стол и принимается есть.

— Та, рябенькая, — говорит он, наклонясь над сковородой, — та, что на прошлой неделе купили, — несется, нет?

— Шут их разберет, — отзывается Надя. — Сегодня пяток нашла.

— Ну вот… — разочарованно тянет Михаил Афанасьевич. — Это от всех-то? — Он вытирает хлебом сковороду и спрашивает: — А петух ее, это самое… топтал, не заметила?

— А ну тебя! — Надя краснеет. Михаил Афанасьевич заливается смехом.

— Там им, должно быть, холодно, оттого и нестись не хотят. Взяла б сюда, пусть бы под печью посидели.

— Чего не хватало! — огрызается Надя. — И на кой только эти куры, не знаю, — говорит она, наливая в кружку молоко. — Вон на поселке яиц сколько хочешь, хоть тыщу бери, и недорогие.

— Как же, — говорит Михаил Афанасьевич. — Для того я из областного центра уехал, чтоб в сельской местности яички за наличный расчет покупать…

Съев миску густого лапшевника, он выпивает кружку молока, затем горячего мутного чая, и поднимается, с опаской придерживая крючок. Покряхтывая, влезает в пиджак, надевает кожаное пальто с потертыми боками.

— Придется, это самое, кожан обновить, — говорит он, осматривая себя и вдвигая ноги в глубокие суконные боты. — Несолидно как-то получается… Ну, пока!

На дворе морозно и ясно; начался апрель, но весна не торопится. В степи еще лежит снег. В поселке же днем на солнце оттаивает, жирная земля в проталинах заметно дымится — «парует». А к ночи все подмерзает, и утром остекленевшая дорога звенит под ногой.

Михаил Афанасьевич идет посредине улицы, круша ботами ледок на вымерзших лужицах.

Он старается идти неторопливо, слегка подавшись вперед животом, чуть насупившись, не глядя по сторонам, — словом, именно той походкой, какой ходил один знакомый ему руководящий работник. Такую походку он считает наиболее соответственной своему нынешнему положению. Дается она ему нелегко: всю жизнь он ходил скоком, мотал руками. Чтоб отучиться, он теперь засовывает их поглубже в карманы.

Навстречу ему попадаются ребятишки, на бегу они шумно шлепают друг дружку по спинам сумками и портфелями, а завидев Михаила Афанасьевича, умолкают и чинно здороваются. Он степенно кивает в ответ.

Затем его нагоняет Султанбек Танбаев, завфермой из колхоза «Новая жизнь». Поравнявшись, приподнимает лохматый треух и придерживает неоседланного коня.

— Товарищ директор, я к тебе.

— Чего? — переспрашивает Михаил Афанасьевич, не останавливаясь и не вынимая рук из карманов.

— Понимаешь, — говорит Танбаев, пуская коня шагом и все придерживая поводья, — просьба такая, надо солому на ферму подвезти, дай трактор.

— А чего лошадьми не возите? — спрашивает Михаил Афанасьевич, не меняя шаг и не глядя на Танбаева.

— Зачем лошадь, — Танбаев с трудом сдерживает вскидывающего головой серого мерина. — Эс восемьдесят давай, сразу скирду возьмем, зачем время тратить?

— Время… — бормочет Михаил Афанасьевич. — Пущай председатель ко мне в контору зайдет.

— Зачем председатель, — горячится Танбаев. — Сейчас давай!

— Послушай, Танбаев, — веско говорит Михаил Афанасьевич. — Самодеятельность на данном этапе разводить не будем. Это вас тут старый директор распустил, а со мной так не пойдет. Езжай за председателем.

Танбаев хочет сказать еще что-то, но, взглянув на Михаила Афанасьевича, только щелкает языком и огревает мерина куцей плетью. Через минуту цокот копыт стихает.

В коридоре конторы толпятся ребята — на сегодня назначена аттестация для приезжих.

— Слышь, Нечипоренко, — говорит один, маленький, в просторной стеганке с подвернутыми рукавами. — Главный-то инженер слыхал какой тут? Чуть не так ответишь — третью категорию и на колесник.

— А чего тушеваться? — спрашивает Нечипоренко. — Лично я дэтэ как свои старые чеботы знаю. Ты меня серед ночи разбуди…

— Ох и не хочется на колесник! — перебивает маленький. — Я такую мечту имел, чтоб на эс восемьдесят или, крайним случаем, на дэтэ…

Он достает из-за пазухи замусоленную книжку, раскрывает ее и принимается твердить, беззвучно шевеля губами.

— Пропусти! — подталкивает его Нечипоренко.

Михаил Афанасьевич проходит, держа руки в карманах и начальственно хмурясь. За некрашеной дверью с табличкой «Директор» секретарша — веснушчатая девушка в сапогах — достает из шкафа пишущую машинку. Михаил Афанасьевич, кивнув ей, проходит в кабинет — большую комнату с пыльными, давно не беленными стенами. Раздевшись, вешает пальто на гвоздь, пробует ладонями круглую печь-голландку и, потирая руки, подходит к столу.

Здесь полно бумаг. Белые, серые, желтоватые, розовые, исписанные карандашом, покрытые лиловыми машинописными строчками, они лежат листопадом на закапанном чернилами зеленом сукне. Михаил Афанасьевич садится, смотрит на них, затем осторожно сгребает их в кучу.

При виде бумаг его сразу одолевает беспокойное чувство, похожее на то, какое он испытывал в детстве, придя в школу с невыученным уроком. Откинувшись в кресле, он потирает ладонью лоб и замечает прикрепленную к тумбе стола кнопку электрического звонка.

Кнопка прикреплена так, как он давеча распорядился: справа, у края, под самой крышкой. Именно так, он видел, и прикрепляются директорские звонки. Нажимаются они с особым шиком, на ощупь, не глядя…

Михаил Афанасьевич протягивает руку и нажимает. За дверью раздается оглушительный звон, в кабинете появляется секретарша. Поглядев на нее секунду, он говорит:

— Вы… этого самого… Почты не было?

— Нет еще.

— Ну, ладно.

Секретарша выходит. Михаил Афанасьевич, вздохнув, принимается разбирать бумаги. Взяв с верху кучи одну — папиросную, густо исписанную на машинке, — он читает, наморщив лоб и держа наготове ручку для резолюции. Но тут в кабинет входит тракторист Кущ, парень лет восемнадцати, он прибыл с первой группой новоселов три недели назад. Остановясь у двери, он говорит:

— Я до вас, товарищ директор.

— Почему не постучался? — строго спрашивает Михаил Афанасьевич, оторвавшись от бумажки. — Выдь, постучись.

Парень пожимает плечами, выходит, стучится и входит вновь.

— Я, товарищ директор… — начинает он.

— Шапку, — перебивает Михаил Афанасьевич. — Головной убор скинь. И давай застегнись.

Парень краснеет, сбрасывает ушанку и застегивает непослушными пальцами воротник рубашки, виднеющийся из-под ватника.

— Ну, вот, — говорит Михаил Афанасьевич. — Вот тебе, как говорится, наглядная разница между людьми города и деревни, которые здесь находятся.

— Я, товарищ директор… — снова начинает парень.

— Нет, погоди, — останавливает его Михаил Афанасьевич. — Ты понял, в чем тут суть?

— Понял, — терпеливо отвечает парень. — Я…

— Ничего ты, брат, не понял.

Михаил Афанасьевич встает и произносит длинное наставление, в котором то и дело мелькают слова «культура», «по-городскому», «шалтай-болтай», «искоренить» и тому подобные. Парень стоит красный, переминаясь с ноги на ногу и внимательно рассматривая внутренность своей ушанки. Уловить какой-либо смысл в том, что говорит директор, он не может и терпеливо ждет. Наконец тот заканчивает, садится, поводит шеей, будто ему ворот тесен, и, помолчав, спрашивает:

— Ну так что у тебя там?

— Насчет тюфяка я, — говорит парень, все еще глядя внутрь ушанки.

— Насчет какого тюфяка?

— Ну, насчет матраца, одним словом. Спать который. Без вашего дозволу не выдают.