Утром они пошли в контору. Директор, увидев их, вздохнул и почесал в затылке.

— Кухарничать умеете?

Они молча пожали плечами. Клава и Ната хихикнули.

— Смешно? — сказал директор. — Мне вон двести душ приезжих кормить надо, тут посмеешься…

Поглядев на бумаги, кучей лежавшие перед ним на столе, он вдруг крикнул:

— Присылают тоже! Трактористы, слесаря нужны, а они железнодорожников, электриков, белоручек каких-то…

— Послушайте, — тихо и очень внятно сказала Ситникова. — Если надо, будем кухарничать. А кричать на нас нечего, понятно?

И никто почему-то не удивился, что она ответила за всех.

Через полчаса они шли гуськом к эмтээсовской столовой. Ее, видно, расширяли: несколько ребят, топчась на снегу, сколачивали столы из неструганых обындевевших досок. Двое боролись кряхтя — согревались, что ли. На крыльце стоял длинный парень в косо нахлобученной ушанке.

— Держись, целина, пополнение прибыло! — заорал он, увидев девчат. И, загородив дверь, потребовал, дохнув водочным духом: — Пропуск!

— Ладно тебе, Алексей, — лениво сказал другой, сидевший на перилах, и сплюнул, цыкнув сквозь зубы.

Алла сразу узнала обоих, у нее почему-то екнуло сердце. Они же, конечно, не узнали ее, хотя на ней были та же шинелька и тот же берет, что и три недели назад.

— Мало в Москве пил, — сказала она, краснея, — так еще здесь продолжаешь.

— Постой, постой, что за притча… — удивленно сказал парень вслед, сдвигая ушанку с затылка на лоб.

— Знакомый, что ли? — заинтересованно шепнула Клава.

— Да нет, — поморщилась Алла. — Какой еще там знакомый…

Прошел месяц. Снег понемногу оседал, коричневые былинки прошлогоднего ковыля как бы вырастали в степи, окружавшей поселок. Кое-где на пригорках обнажилась каштановая, влажно дымящаяся земля. Алла отмечала про себя каждую новую проталину, будто ожидая чего-то, что до времени спрятано там, под снегом.

Но весна, как назло, не торопилась. Жирная грязь в эмтээсовском дворе, расквашенная за день сапогами и тракторными гусеницами, за ночь костенела, светлея, и девчата, торопясь с рассветом на кухню, давили хрупкий ледок на вымерзших досуха лужицах.

Изо дня в день они делали одно и то же: растопив плиту, перемывали полмешка пшена, сыпали в котел. Нарезали кусочками мясо — баранину или говядину. Заваривали жидкий чай. И ребята, вламываясь поутру в столовую, загодя шумели: «Опять кондер?»

На первом же комсомольском собрании столовой здорово досталось: «Одним пшеном кормите…», «Наработаешь на таких харчах…»

— Хоть бы борща тарелку когда сварили! — выкрикнул тонким голосом один.

— А ты помидорчики с капустой привез со своей Украины? — спросила Ситникова. Все засмеялись. — От доброго дяди ждем, — сказала она, глядя на всех невеселыми глазами. — Так у нас, знаете ли, не пойдет…

Дома, после собрания, Алла тихо спросила у нее:

— Вера! Не спишь?

— Нет, — ответила шепотом та.

В темной духоте землянухи слышались всхрапы хозяев. Клава и Ната тоже спали, посапывая.

— Вот скажи мне, — спросила Алла, — ты зачем сюда ехала?

Вера помедлила с ответом.

— Мать у меня не родная. Надоели попреки. То не так, то не этак, на готовом живешь…

Алла тихо вздохнула.

— Я думала, ты по призыву, — сказала она, помолчав.

— У каждой свой призыв…

Погодя Алла спросила:

— Ты в судьбу веришь?

Ответа не было. Алла прислушалась. Вера дышала ровно, и нельзя было понять, спит или думает о своем.

Тем временем на МТС близились к концу ремонтные работы и сборка нового инвентаря. Бригады готовились к выезду в освободившуюся от снега степь. Директор вызвал к себе девчат.

— Столовую на усадьбе будем сворачивать, — сказал он, — обойдемся здесь одной поварихой. А вас, девушки, по бригадам думаю распределить.

— Как так — распределить? — спросила Вера. — Мы что, вроде инвентаря у вас?

Клава усмехнулась. Вера, сдвинув брови, поглядела на нее и сказала:

— Лично я кухней сыта, хватит с меня.

— Что это значит — «лично я»? — побагровел директор. — Лично я, может быть, с удовольствием в Первоуральске сидел бы, дома у себя, на заводе. А вот послали сюда, и поехал.

— А меня не посылали, — сказала, усмехнувшись, Вера. — Я сама.

— Короче, — сказал директор. — Ты чего хочешь?

— Чего? — переспросила Вера. — Парники закладывать, вот чего. А то и на будущий год пшеном давиться станем.

— Ишь ты! — сказал директор.

— Да, да, — подтвердила она.

— А вы как? — посмотрел он на остальных.

— Меня к Митракову в бригаду, — сказала Клава, густо краснея.

— Вот это понятное дело, — улыбнулся директор.

— А я уезжать думаю, с меня хватит, — сказала Ната. Не глядя на девчат, она заговорила быстро, глотая слова и трогая край директорского стола кончиками пальцев с растрескавшейся кожей и куце остриженными ногтями. — Какая тут жизнь, подумать только, помыться негде, запаршивеешь, работаешь — сил никаких не хватит, кино не приезжает, ни радио, ни врача, заболеешь — хоть караул кричи, кругом пьяные, вяжутся, хулиганничают, вон уж и одеколон весь из лавки выпили, не то что водку…

— Ну вот что, — перебил директор, — уезжать хочешь — скатертью дорожка, а тень на всех наводить нечего. Насчет трудностей было предупреждение, знала, куда едешь. Не на курорты.

— И вы небось не на курорты, — сказала Ната, бледнея, — однако же в дому порядочном поселились, не в землянухе, и электричеством от мастерских пользуетесь, молочко из-под своей коровки пьете, приемничек привезли, вечерами Москву слушаете, и в столовой нашей я что-то вас не замечала…

Она вдруг осеклась и умолкла. Директор глядел на нее, положив на стол крупные руки с припухшими суставами.

— Тебе, милая, сколько лет? — спросил он, помолчав.

— Девятнадцать, — сказала она. — А что?

— Да так, ничего, — усмехнулся директор. — Сменялся бы я с тобой, пожалуй… Дом бы в придачу дал, приемничек да еще вот это…

Он сгреб ладонями в кучу бумаги, лежавшие перед ним, побагровел, поднялся и шагнул к окну. Девчата молча смотрели в его широкую сутулую спину.

— А мне, между прочим, девятнадцати не было, когда я на Урал приехал, — проговорил он, глядя в окно. — Приехал в одно такое местечко, где медведи с волками пешком ходили, а люди соевой котлете радовались… Магнитогорск, — может, слыхала такое наименование? Говорит тебе что-нибудь этот звук?

Он повернулся и снова поглядел на Нату. Она стояла, потупясь и трогая пальцами край стола.

— Что ж, пиши заявление… — Он обмакнул и подал ей ручку. — Лет через пяток — десяток пожалуешь, мы тебе квартиру со всеми удобствами предоставим, с горячей и холодной водицей. С цветочками встретим, с музыкой.

Взглянув на Аллу, он спросил:

— И ты, может, туда же?

— Я вместе с ней, — сказала Алла и, нахмурясь, кивнула на Веру Ситникову.

Вот так и выпало Алле Чижиковой возиться с торфоперегнойными горшочками, с огуречной и помидорной рассадой, и вовсе не потому, что ей нравилось это дело, а лишь по той причине, что жила на свете темноглазая девушка по имени Вера.

Парники заложили в ближнем колхозе «Жана-Аул», и Алла с Верой, переселившись туда, жили теперь в еще более низкой и темной землянухе у одинокой и неопрятной вдовы-казашки, к тому же курящей.

Вера дважды отлучалась — ездила попутными машинами за сто пятьдесят километров на селекционную станцию, где был какой-то старичок селекционер, по слухам — болельщик овощеводства.

В ее отсутствие Аллу и вовсе одолевала тоска; за полночь лежала она, глядя в прокуренную и пропахшую кизяком темноту, и вспоминала дом, Москву, хрустальный блеск огней, теплый резиновый ветерок на станции…

Приехав, Вера сидела допоздна при керосиновой лампе над какими-то брошюрами, а чуть свет тормошила Аллу: «Вставай…»

В начале мая готовились к высадке рассады в открытый грунт. Полоску под овощи колхоз нарезал пустяковую — всего каких-нибудь три гектара. Председатель Мухамедьяр Закирович, хитроглазый, в треухе и жестком городском дождевике, туго перепоясанном красно-зеленым казахским кушаком, шутливо отмахивался: не приставайте, мол, с пустяками. И верно: что составляла эта полоска по сравнению с семью тысячами гектаров, которые предстояло обрабатывать теперь колхозу?