— Мои рыцари! — обиженно пожимал плечами Плюшкин. — Вот так всегда. Реквизит — это вроде не имущество. А придется «Богдана» играть, так Адамовича поставите за рыцаря, да?..

Боцман, как всегда, приходил в театр с утра и весь день слонялся, томясь от безделья.

Никто не обращался к нему, никто ничего от него не требовал и ничего ему не поручал. Иногда он заходил в поделочный цех.

— Тоже делают… — бормотал он, глядя на сколоченные ящики. — Паскудство какое-то, а не упаковка… А зачем вы это окно режете?..

К вечеру боцман испытывал невероятную усталость. Он возвращался домой еще засветло, жена молча ставила на стол скудный обед. Она как-то притихла в последние дни, боцману это было тягостно, и он даже обрадовался, когда она сказала:

— А Иван Емельянович — слышал? — теперь большой начальник стал. В народном ополчении командир. И домой не приходит, ему теперь Настя каждый день туда кушать носит.

— Куда? — спросил боцман, чтобы поддержать разговор.

— А на Малеванку, — сказала жена. — Они там линию охраняют, бо он, паразит, десанты кидает.

И она сообщила ему ряд ставших известными ей случаев, в которых участвовали парашютисты, шпионы в милицейской форме и еще какой-то неизвестный, который уже третьи сутки сидит на трубе электростанции и бросает оттуда ракеты.

— Паскудство, — сказал боцман. — Я б этих гадов своими руками подавил.

На следующий день директор повел с боцманом дипломатический разговор.

— Послушайте, Ошлепин, — сказал он, — вы что думаете делать?

— То есть как? — спросил боцман.

— Видите ли, — сказал директор, — с броней у нас сейчас туговато, на техперсонал всего пять броней дали… — Директор запнулся, подумав о том, что «пять броней», вероятно, неправильно, так не говорят, но тут же преодолел заминку и поехал дальше: — Так вот, понимаете, — продолжал он, — я и думаю, как мне быть? Вы же знаете, Ошлепин, как я вас уважаю, вы наш корифей и так далее, поэтому я с вами советуюсь. Мы, вероятно, эвакуируемся, ну и тут, сами понимаете, сокращение штатов и тому подобное. Так вот я и думаю: машиниста мне надо взять? Раз… — Он загнул мизинец левой руки. — Осветителя надо? — Не дожидаясь ответа, он загнул второй палец. — Без портного мне тоже не обойтись. Остается декоратор, парикмахер — и все. — Он показал боцману сжатый розовый кулак.

— Я, конечно, броней не нуждаюсь, — сказал боцман, испытывая жгучее чувство обиды, — потому как я невоеннообязанный через грыжу и двойной открытый перелом левой ноги. Но раз такое дело, как по сокращению, то чего же…

Дома он молча отдал жене получку и выходное пособие — всего около пятисот рублей.

— А чего это так много? — подозрительно спросила она.

— Будет тебе много, — угрюмо пообещал боцман.

С полдня он помаялся молча, а потом рассказал жене все.

— Ну да, я ж всегда говорила, — начала она, но, посмотрев на боцмана, осеклась, замолчала и только часа через два сказала ему: — Ты бы, Яшенька, табуретку эту починил, что ли, а то я уже на нее и садиться боюсь — загремишь, костей не соберешь.

Но боцман чинить табуретку не стал. С утра он уходил в город, дома ему было невмоготу. Он подходил к вывешенным на улицах газетам, читал сообщения Информбюро, смотрел, как сооружают из мешков с песком укрытия и как ставят противотанковые рогатки, сделанные из рельсов и похожие на скрепленные накрест две буквы «Ж».

— Строят черт его знает как… — бормотал он. — Тоже вояки…

Кто-то сказал ему, что в городском парке выставлена большая карта фронтов, и он пошел туда. Парк был весь изрыт зигзагами щелей, он долго кружил по аллеям, прежде чем нашел карту. Она стояла над самым обрывом, укрепленная на двух столбах, а перед ней, упершись спиной в трость и задрав голову, стоял знакомый Яшке артист Чарский, служивший когда-то у них в театре, но ушедший года три назад в эстраду.

Увидев Яшку, Чарский приветливо кивнул ему и продолжал рассматривать карту. Яшка тоже постоял и посмотрел извилистую, как гадюка, линию фронта.

— М-да, — сказал Чарский. — Дела швах. — Он вынул из-за спины трость и потыкал ею одну извилину. — Видал?

— Да… — сказал боцман. — Паскудство.

— Жмут, — сказал Чарский. Он повернул к Яшке круглое лицо и печально покачал головой. — Ваши-то уже налаживаются отсюда?

— А ну их, я там не работаю, — сказал Яшка.

— Как? — Чарский округлил и без того круглые, кошачьи глаза.

Яшка поведал ему свою историю. Чарский выслушал, огорченно поцокал языком и сказал:

— Ну да, конечно, разве им люди нужны! Удивительное отсутствие чуткости.

Яшка был рад, что немного отвел душу и поговорил с понимающим человеком. Все-таки как-никак вместе работали, и хоть Чарского в театре не любили и называли за глаза «кот» или «мартын» (его настоящая фамилия была Мартынюк), но человек он, по-видимому, добрый и душевный.

С этими мыслями Яшка на следующий день пришел в парк, но Чарский ему больше не встретился. Яшка походил вдоль днепровских склонов, посмотрел на торчавшие из-под кустов зенитки и на пустой пляж и ушел.

В городе жизнь становилась все более напряженной и тревожной, вокруг сновали люди с озабоченными лицами, проезжали длинные колонны военных машин, и боцману казалось, что он один шатается без дела и что все это замечают.

Как-то утром, выйдя из дому, он увидел Настю, дочь Ивана Емельяновича. Она стояла у двери, держа в руке чугунок, перевязанный белой салфеткой.

— Здравствуйте, дядь Яш, — приветливо сказала Настя.

— Здравствуй, Настенька, — ответил он. — Ты куда, до Ивана Емельяновича?

— Ага, — ответила она. — Кушать понесу.

Они пошли рядом, и он подумал, что вот хорошо — человек детей имеет: есть кому позаботиться и все такое.

— Там дают кушать, — щебетала Настенька, — только папа любят домашнее и у них желудок больной, так мы носим, пока можно.

— А далеко это? — спросил боцман.

— Не, — сказала Настенька. — До Малеванки трамваем, а там с полкилометра, совсем близко.

— А ну-ка и я с тобой поеду, — сказал боцман. Он вдруг решил, что ему необходимо поговорить с людьми и сделать хоть что-нибудь; все-таки поездка — это тоже работа, не то что шататься по городу.

— А чего же, — сказала Настенька, удивляясь, но из деликатности не выказывая никакого удивления. — Конечно, поедем, дядь Яш.

— А пропустят меня туда? — спросил боцман, нащупав мелочь в кармане бушлата.

— Папа скажут, так пропустят, — спокойно ответила Настенька, — они же вас знают.

Настино спокойствие и ее вера в могущество отца понравились боцману, и он впервые по-настоящему позавидовал Ивану Емельяновичу.

До места они добрались часа через полтора. Иван Емельянович сидел в лесу, на сухой сосновой хвое, за его спиной стояла прислоненная к дереву винтовка. Он съел холодный летний борщ, принесенный Настенькой, вытер усы и сказал боцману:

— Оно конечно, Яша, дело твое неважное. Специальности у тебя нет…

— Сейчас кругом одна специальность, — печально сказал боцман.

Через два часа Настенька вернулась в город с запиской:

Получив записку, Феня всю ночь проплакала, а наутро повезла боцману белье и пироги с яблоками. Боцман встретил жену довольно сурово, никаких сантиментов не допустил, а на прощание сказал:

— Сегодня же пойди до директора, скажи, что я в народном ополчении, пусть попробует, паразит, тебя не взять.

В отряде боцман зажил необычной и странной жизнью: ходил в наряд, учился обращаться с винтовкой, называя ее «паскудством» и в седьмом поту собирая разобранный затвор, спал под открытым небом на пахучем еловом лапнике, мерз по ночам и брезгливо хлебал продымленные отрядные борщи.