Он умолкает, снова чиркает спичкой.
— Знаете, — говорит он немного погодя, — в одной пьесе старый лекарь, хороший человек со смешной фамилией, — у нас почему-то в пьесах писатели любят придумывать людям смешные фамилии, — так вот, врач этот, по фамилии, кажется, Бублик, говорит: я, мол, прощупал за свою долгую жизнь девяносто тысяч пульсов. Не представляю, как он там вел свой счет, я тоже когда-то пытался, да сразу же сбился… Одно только могу сказать: среди многих тысяч сердец, в которые я весьма старательно вслушивался, не было двух не то чтобы одинаковых, но даже и схожих. Каждое билось по-своему… Мне кажется, если бы мы хорошенько поняли это, люди жили бы дольше и, вероятно, лучше. А мы все еще строчим — адонис верналис, конвалярия майалис, доза поменьше, доза побольше…
Он снова умолкает. В тишине слышно, как где-то вдали играет духовой оркестр.
— Впрочем, все это стариковская болтовня, вы уж извините… — сердито говорит доктор. — В настоящий момент непосредственной опасности я не вижу.
— Поверите, я ни о чем другом не могу ни говорить, ни думать. Кажется, если б я могла отдать свою жизнь…
— Ну, знаете, милая… — совсем уже сердито бормочет доктор.
Ему хочется сказать, что все это дамская чепуха, глупости, что такого человека стыдно жалеть, им надо восхищаться, и еще многое другое. Вместо всего этого он бубнит:
— Я ведь сказал — никакой опасности в данный момент не вижу.
Они сидят еще некоторое время молча. В густеющей темноте тлеет, разгораясь и угасая, оранжевый глазок папиросы. Валерик вприпрыжку бежит по аллее, цокая языком за лошадь и за всадника.
— Тпр-рр!.. — произносит он, остановившись и вглядываясь. — Ма-ам, где ты? Поехали домой, машина пришла…
7
Через час уже совершенно темно. Отдыхающие расходятся из клуба; в санаторных домиках одно за другим гаснут окна. Федченко сидит внизу, на каменистом пляже, швыряя в мягко всплескивающую воду гладкие, теплые на ощупь голыши. Валя сидит рядом, охватив руками колени.
— Тоже специальность, — вздыхает она, — по морям, по волнам…
— А мне, может, ваша специальность не нравится, — говорит он. — Вот вы сегодня брили одного…
— Ну и что?
— Шкерт… — Федченко с силой швыряет тяжелый, плоский, как блин, голыш. — Видеть не могу, до чего рожа противная.
— А по-моему, ничего, довольно интересный мужчина.
— То-то вы ему все щеки облапали…
— А без этого побрейте попробуйте.
— Я б его побрил! Здоровый, хоть в плуг запрягай, а по санаториям ездит.
— А вы небось больной… — тихо смеется Валя.
— Я-то при чем… — мрачнеет Федченко. Он сидит несколько минут молча, вертя в пальцах камешек. — Меня, между прочим, адмирал уже три раза прогонял. «Или, говорит, в училище, или давай демобилизуйся, одно из двух…» Срок-то у меня ведь кончился…
Он вздыхает и, помолчав, говорит:
— Тяжелый это вопрос…
— Значит, так и будете — при нем? — осторожно спрашивает Валя.
— Не знаю, — глухо роняет в темноту Федченко. — Мне в училище охота…
— Пойдемте, — говорит она немного погодя. — Холодно..
Федченко молча сбрасывает бушлат и накидывает ей на плечи.
— А вы-то как? — говорит она.
— Ничего, — отвечает он. — Я привычный.
— Еще чего доброго простынете, а я отвечать буду…
Через полчаса они сидят, близко придвинувшись друг к другу, придерживая поделенный на двоих бушлат. Федченко что-то шепчет ей, и она тихо смеется.
8
Наутро море снова дымится, сливаясь у горизонта с небом. В перламутровом струящемся мареве, будто в воздухе, висят длинные, узкие, как ножи, громадины с отклоненными назад тяжелыми коленчатыми башнями. На рейде бросила якорь эскадра.
Отдыхающие толпятся у парапета, передавая из рук в руки бинокль. То и дело слышатся замечания:
— Третий справа — линкор. — Видели вы линкор?
— Крейсеришко обыкновенный…
— Люблю этих специалистов!
— Три эсминца и два крейсера, точно вам говорю…
У столовой звонят на завтрак, но почти никто не уходит — стоят, вырывая друг у друга злосчастный бинокль. Наконец у столовой звонят вторично. Постепенно все расходятся; только адмирал все еще сидит на своей скамье, сгорбившись, протянув вперед ногу, опершись подбородком о кривую рукоять палки.
— Завтракать, товарищ адмирал, — тихо говорит Федченко.
— Иди, — отвечает он. — Не хочется мне.
— Товарищ адмирал… — еще тише произносит Федченко.
— Иди, говорю.
Федченко видит, как под зеленой шляпой темнеет адмиральский затылок; вздохнув, он поворачивается и уходит. Адмирал сидит все так же неподвижно, глядя вдаль немигающими глазами из-под нависших бровей. Серые, расплывчатые силуэты кораблей неподвижно висят в туманной дымке.
Если всмотреться как следует, можно различить тонкие струны лееров, зачехленные стволы орудий, снующие по палубам человеческие фигурки… Приборочка, что ли? А может быть, все это вовсе не видно, а только угадывается…
Вот из-за крайнего слева корабля показался маленький, как скорлупка, катер. Оставляя за собой длинный бурун, он бесшумно скользит к берегу и исчезает за песчаной косой…
Адмирал сидит еще немного, затем осторожно, налегая всей тяжестью тела на палку, встает и медленно идет по аллее к дому.
У старого каштана щелкает метровыми ножницами Станислав Иваныч. Завидев адмирала, он приподнимает фуражку.
— Доброго здоровьечка, — говорит он. — Я там цветочков занес.
— Спасибо, спасибо.
Садовник долго смотрит адмиралу вслед и, покачав головой, принимается снова щелкать. Перистая зелень дождем сыплется на обочину.
9
К обеду бордюр центральной аллеи почти закончен. Станислав Иваныч критически оглядывает сделанное, смотрит из-под ладони на солнце, закидывает на плечо ножницы и направляется к оранжерее. На повороте аллеи он почти сталкивается с молодым, щеголеватым морским офицером. Офицер сверкает белизной воротничка, золотом погон, нашивок, пуговиц, кортика.
— Прошу прощения, — говорит он, сверкнув еще вдобавок зубами. — Не скажете ли, где здесь находится контр-адмирал Жучков?
— А вот, — поспешно и почему-то обрадованно говорит Станислав Иваныч, указывая ножницами. — Видите корпус? Вот, значится, через верандочку, первая дверь по коридорчику будет, налево…
— Благодарю, — сверкает еще раз зубами офицер. — Товарищи! — кричит он, обернувшись. — Координаты установлены!
Из-за поворота высыпает еще пятеро моряков; вся аллея наполняется черно-бело-золотым сверканием. Станислав Иваныч стоит и смотрит, как они все один за другим поднимаются на террасу и исчезают в дверях.
Через час, вернувшись с обеда, он видит, как они спускаются с террасы и как адмирал идет среди них и что-то оживленно и быстро говорит, смеясь и неловко взмахивая рукой. Маленький, в кургузом своем пальто, он почему-то сейчас кажется Станиславу Иванычу выше всех остальных. И движется он вроде быстрее, совсем не так, как утром. И то, что все эти рослые, стройные, темнолицые, крепкие идут за ним почтительным полукругом и молча слушают, тоже очень нравится Станиславу Иванычу.
— А як же… — бормочет он, глядя им вслед. — Как ни говори, а все-таки оно… это самое… да-а…
Он не находит более слов и, притушив самокрутку, снова принимается стричь.
10
Они выходят к парапету. Дует порывистый низовой ветерок, и на потемневшей изумрудной воде пасутся тысячи белых барашков. Линия горизонта обведена густой зеленоватой синью. Корабли слегка покачивает. Теперь, в прозрачном, прохладном воздухе, они кажутся выпуклее и ближе. Все останавливаются и молча смотрят на них.
— Третий справа, товарищ контр-адмирал, — почтительно наклоняется белозубый офицер.
— Вижу, — негромко, сквозь зубы отвечает он.
Другой офицер, высокий, с пышными рыжеватыми усами, покашливает и укоризненно смотрит на белозубого.
— Вы что же, товарищ капитан-лейтенант, — все так же сквозь зубы, протяжно произносит адмирал, не отрывая прищуренных глаз от кораблей, — думаете, зрение у меня ослабело?
