А через двое суток склад грузился для передислокации, — за сорок восемь часов фронт оторвался более чем на две сотни километров. Автобатовские трехтонки длинной колонной двинулись по снежной, измолотой гусеницами дороге. На последней машине, поверх несгораемых сундучков, матрацев, фонарей и прочего канцелярского скарба, сидели Гирин и Смольников (Губанков устроился в кабине). Пани Юзефа, молчаливая полька, овдовевшая в первые дни войны, стояла у ворот фольварка, держа руку на плече Янека, и мальчик долго махал шапчонкой, высоко поднимая ее над бледным темноглазым лицом.

Первое, что Смольников увидел на германской земле, была круглая соломенная шляпа. Она одиноко лежала на обочине, в стороне от дороги, а рядом с ней чернел уткнувшийся в снег дождевой зонт с кривой костяной рукоятью. Дальше попадались туго перепоясанные чемоданы, перевернутые автомобили, лопнувшие пачки дамского белья, сгоревшие танки с белыми крестами, пробитые каски, велосипеды, серо-зеленые офицерские фуражки с большими алюминиевыми кокардами.

Смольников всматривался в эту немую картину, держась окоченевшими пальцами за крышу кабины.

Остановились в маленьком городке, похожем на придавленную осу: все кругом было какое-то желто-черное, и занавески трещали на ветру в пустых темнеющих окнах.

— Доигрались… — сказал Гирин, неловко слезая с машины. От самой границы он все время подталкивал Смольникова локтем, указывая ему то на одно, то на другое, хлопал себя по колену, кряхтел.

Смольников молча повернулся и пошел к длинному, мрачно-серому строению, где должен был разместиться склад. А Гирин еще постоял, с горькой усмешкой вдыхая рассеянный в холодном воздухе запах гари.

На следующий день все вошло в обычную колею. Машины одна за другой подъезжали за продуктами, и Смольников писал накладные, хмуро нанизывая аккуратные строчки. Губанков успел уже пробежаться по городу и принес в карманах ворох всякой дребедени: щипчики для сахара, флакон одеколона, вилку в виде рыбы, самобрейку, красный кожаный кошелечек, орден «железный крест» и фарфоровую копилку.

— Чисто жили, черти, — бубнил он вечером, разглядывая все это. — Ничего не скажешь. Квартиры — будь здоров, у кажного — ванная…

— Плевал я на эту чистоту, — неожиданно взорвался Гирин. Он покраснел, до темноты налившись кровью, и крикнул: — И н-на ихние разные ванные тоже!

— Ты что? — испуганно поднял брови Губанков.

— А в-вам… — тихо сказал Гирин, помолчав, — вам стыдно бы даже п-прикасаться…

Он вдруг прикрыл лицо ладонями и отвернулся. Узкие плечи его затряслись.

— Вот еще… — пробормотал Губанков, растерянно улыбаясь. Он сгреб все с койки в раскрытый вещмешок. — Подумаешь, — сказал он, туго затягивая шнурок, — ежели они все разбежались, ни одного гражданского не увидишь. Мало они нас грабили…

Он сунул мешок под койку и улегся, обиженно хмыкая. Смольников сидел, ссутулясь, крепко сжав сплетенные пальцы. Потом поднялся и, зачерпнув воды, подошел к Гирину.

— Слышь, Гирин, — сказал он, ткнув его кружкой в плечо. — Давай выпей.

Но Гирин не шевелился. Смольников постоял немного, поставил кружку на место и лег.

Наступила весна. Война уходила все дальше в глубь германской земли, и трижды уже автобатовские трехтонки перевозили склад вслед за войсками, и Смольников, как всегда, сидел поверх сундучков и матрацев, хмуро глядя на убегающие назад аспидно-серые, чистенькие немецкие села.

С каждым днем он становился все молчаливее. Младший сержант Гарбуз время от времени клал перед ним треугольничек, произнося «танцуй», и Смольников, хмурясь под внимательным взглядом Гирина, читал и перечитывал корявые печатные строчки:

Спрятав треугольничек в карман, он подолгу сидел, выводя на бумажке слово «прошу» с красивым росчерком в заглавной букве.

Спал он в последнее время худо. Бывало уже светает, а он все еще лежит, слушая, как всхрапывает Губанков и как Гирин скрипит зубами и тихо стонет во сне.

Иногда ему снилась Настенька — такая, какой он навсегда запомнил ее: улыбающаяся сквозь горькие слезы. Он все еще не мог поверить, что не увидит ее. Непонятная, упрямая искра тлела в нем до того самого часа, когда миллионы трассирующих пуль взлетели в небо над фронтом — от Балтики до австрийских Альп. Это было восьмого мая вечером. В тот день Смольников допоздна сидел над отчетом, заполняя аккуратными цифрами большую типографскую форму. Закончил он работу во втором часу ночи и, заперев форму в несгораемый сундучок, вышел на улицу. Тихое темное небо висело над безлюдной деревушкой, и ни звука не доносилось оттуда, где еще вчера клокотало и днем и ночью. Он постоял, прислушиваясь, и осторожно, на цыпочках вернулся в дом. Губанков лежал на своей койке, похрапывая. А Гирин курил в темноте, выпростав из-под одеяла короткие тощие ноги.

— Это вы? — спросил он.

Смольников, не отвечая, лег на свою койку.

— Прямо не верится — неужели кончилось? — тихо сказал Гирин.

Смольников молчал. Гирин, вздохнув, притушил окурок и полез под одеяло. А Смольников лежал до рассвета, закинув под одеяло кулаки и глядя в темноту.

На следующий день начальник склада послал его в интендантский отдел с отчетом. Младший сержант Гарбуз, обычно исполнявший обязанности связного, напился по случаю победы, и начсклада, незлобиво посулив ему тридцать суток, вызвал Смольникова.

— Штаб армии знаешь где? — спросил он.

Смольников молча пожал плечами. Начсклада достал из планшетки карту и показал, ведя по ней толстым красным карандашом. Повторив объяснение трижды, он передал Смольникову прошитый ниткой и засургученный пакет.

До штаба Смольников добрался попутной машиной. Танкисты, молоденькие ребята в закопченных шлемах, сидевшие в кузове, налили ему из фляги в крышечку. Отказаться было нельзя, он выпил и поперхнулся.

— Что ж ты, дядя, слабосильный какой… — сказал курносый владелец фляги.

Все рассмеялись.

Смольников нахмурился и до места не проронил ни слова.

В штабе он сдал пакет, получил расписку. Потом посидел на обочине у штабного КПП.

Регулировщица, круглая, как колобок, в свежевыстиранных белых перчатках, то и дело взмахивала флажком, останавливая машины. Но ни одна не шла туда, куда нужно было ему. И он решил двинуть пешком, — уж если нагонит попутная, то и на ходу подберет.

Через полчаса он шагал по неширокой лесной дороге, придерживая винтовку, с непривычки колотившую по ноге. Было тихо и жарко. Деревья — дубки и осины — тянулись вдоль дороги двумя ровными стенами. Птицы щелкали и перекликались в гуще майской листвы.

Пройдя километров пять, он присел, чтобы переобуться. Ходить он был не мастак, а в войну и вовсе разучился.

Перемотав портянки, он посидел в тени, спустив ноги в кювет, глядя на пустую, поблескивающую под солнцем дорогу. Давно уж он не сиживал так, на траве, под шелестящей листвой. Прикрыв глаза, он вспомнил Юркино, березовую рощу за выгоном. Вздохнув, поднялся, поправил висящую на боку сумку и взял прислоненную к дереву винтовку. Идти оставалось еще более половины пути, а машин так и не было видно. Едва он подумал об этом, как что-то горячее с силой ударило его по затылку, и он, уже падая, услышал раскатистый выстрел.

Очнулся он на дне поросшего свежей травой кювета. Секунду лежал, припоминая. В затылке тупо саднило. Повернувшись на бок, осторожно пощупал, — от правого уха тянулся по шее болезненно-твердый вздутый рубец. Отдернув руку, он посмотрел на пальцы. Крови не было. В ушах шумело, будто туда налили воды. Он тряхнул головой и приподнялся. И в ту же секунду над ухом у него вжикнуло и оглушающе грохнул второй выстрел.