Через десять минут Смольников сидел за своим столом и писал:
«Сало-лярд — 45 кг,
Крупа гречневая — 225 кг…»
Глаза у него застилало, но строки, как всегда, низались ровные, с завитушками и росчерками, где положено.
Старшина взял готовую накладную, угостил всех трофейными сигаретами и вышел, звеня медалями. Смольников, глядя в стену, повертел сигарету в пальцах; бумажка лопнула по шву, и желтый табак просыпался на стол, на бумаги. Он вздрогнул и посмотрел на Губанкова — тот курил, надувая толстые щеки. А Гирин опять внимательно глядел на него, склонив набок голову. Смольников быстро отвел глаза и нахмурился.
До самого вечера он молча писал накладные, щелкал на счетах, подбивал итоги и только однажды споткнулся, выписывая госпиталю сгущенное молоко, — задумался и никак не мог вспомнить норму.
Ужинать он не стал, набрал в котелок гречневой каши и сунул под койку у изголовья. Перед сном Губанков, как всегда, вспоминал про довоенную жизнь, хвастал, кашляя и сипло смеясь, а потом захрапел с присвистом.
Смольников лежал на спине, напряженно глядя в темноту. Где-то вдали — должно быть, за Вислой — тяжко ухнуло, стекла в окнах дрогнули и слабо прозвенели. Над самым домом высоко прошел самолет, у станции наперебой застучали зенитки. И снова все затихло.
Губанков перестал храпеть, и Смольников слышал, как ворочается и вздыхает Гирин. Сам Смольников лег жал не шевелясь и старался сонно дышать, но ничего не вышло; через некоторое время Гирин тихо спросил:
— Вы не спите?
Смольников промолчал. Этот маленький косоглазый писарь в длиннополой, обтрепанной снизу шинели донимал всех своей вежливостью, и Смольников, сам не зная отчего, недолюбливал его.
— Вы меня извините, — прошептал Гирин, — но мне кажется, у вас что-то случилось.
— Ничего у меня не случилось, — сказал сквозь зубы Смольников.
— Ну, слава богу, слава богу… — прошептал Гирин.
Пошелестев бумагой, он свернул самокрутку, чиркнул зажигалкой; на секунду Смольников увидел его печальные косые глаза.
— Что-то не спится, — прошептал Гирин, часто затягиваясь и роняя на пол гаснущие искры.
Смольников ничего не ответил. Краем уха он как-то слышал, что у Гирина дома, на Винничине, погибла семья. И он боялся, что Гирин станет об этом рассказывать, жаловаться. Но Гирин больше ничего не сказал. Притушив окурок, он поворочался еще немного и уснул. А Смольников, глядя в темноту, еще долго слушал, как всхрапывает Губанков и как Гирин скрипит зубами и тихо стонет во сне.
На следующий день Смольников, улучив свободное время, ответил на письмо. Надолго задумываясь, глядя в стол остекленевшим взглядом, он, ни словом не обмолвившись о жене, поблагодарил Евдокию Сидоровну, пообещал, что в долгу не останется, просил с мальчонкой быть построже, «как со своим», передал привет всем односельчанам. На оставшемся месте написал:
«Дорогой сынок! Слушай тетку Дусю, подчиняйся, ежели что по хозяйству помочь надо. Гляди, учись хорошо. Скоро приеду».
Подумав еще немного, он приписал:
«А фашиста мы бьем крепко».
Опасливо взглянув на Губанкова, он сложил пополам конверт-листовку и надписал адрес рядом с напечатанным на ней рисунком. На рисунке был изображен молодой улыбающийся солдат в плащ-палатке и каске. Подняв в одной руке винтовку, он протягивал Смольникову раскрытую ладонь другой руки. Пять стреляных гильз веером лежали на раскрытой ладони, а внизу была подпись: «Что ни патрон, то немец!»
Смольников нахмурился и отдал письмо младшему сержанту Гарбузу, собиравшемуся на полевую почту.
Вечером того же дня он, оставшись в канцелярии, положил перед собой четвертушку бумаги и тщательно, по установленной форме, вывел в правом верхнем углу:
«Начальнику склада гв. майору и/сл. Козюренко. Писаря Смольникова Е. И. Рапорт».
Подумав немного, он написал:
«Ввиду того…» И долго сидел, щурясь на потрескивающий карбидный фонарь и пощипывая белесую бровь.
Затем он зачеркнул «Ввиду того» и порвал бумажку. На следующей четвертушке он написал:
«Прошу отправить меня на передовую».
И подписался красивым, замысловатым росчерком.
Наутро начсклада вызвал его к себе. Пухлый, розовощекий, с висячими запорожскими усами, он посмотрел минутку на Смольникова темными, как сливы, чуть насмешливыми глазами и сказал:
— Ты что — это самое? — и повертел пальцем у лба.
Смольников нахмурился и пожал плечами.
— Не нравится тебе у нас, что ли? — спросил начальник.
Смольников молчал.
— Может, тебя кто обижает?
Смольников отрицательно качнул головой.
— От горе, — сказал начальник. — Да ты сидай, что стоишь, как Хома на ярмарке. Вольно.
Барабаня по столу короткими пальцами, он так внимательно перечитал рапорт, словно бы мог извлечь из этих пяти слов некий затаенный смысл, затем критически оглядел Смольникова и спросил:
— Тебе что, жизнь надоела?
Смольников снова пожал плечами.
— Ну какой из тебя солдат? — сказал начсклада. — Ну, допустим, отправлю я тебя, так тебе же в первом бою крышка. Теперь солдат — это, брат, тоже наука. А ты ж винтовку в руках держать не умеешь, сам посуди…
Смольников, потемнев лицом, сказал:
— Разрешите идти?
— Нет, ты погоди, — сказал начсклада. — Я тебе разъяснить хочу, чтоб ты понял. От тебя здесь польза, а там один пшик. Это так говорится — передовая, а без тыла тоже не навоюешь. Понятно это тебе?
— Понятно, — хмуро сказал Смольников.
Начальник поглядел на него, дернул себя за ус и сказал:
— Ну, в таком разе, иди.
Дня через два ранним утром в парке панского фольварка, где помещался склад, раздался гулкий выстрел. Младший сержант Гарбуз, первым кинувшийся на звук, налетел на Смольникова. Тот шел, угрюмо глядя под ноги, с винтовкой через плечо.
— Не видал, — спросил запыхавшийся Гарбуз, — кто тут стрелил?
— Я, — сказал Смольников и копнул носком сапога опавшие листья.
— А чего? — несколько разочарованно спросил Гарбуз.
— Да так, ничего, — неохотно сказал Смольников. — Заержа́вела винтовка.
— Тю! — сказал Гарбуз. — «Заержа́вела…» Тоже солдат!.. Я б у вас, писарей, вообще оружие позабирал. Хиба так чистят? Ну, пришел бы, я б тебе почистил.
Через полчаса все на складе узнали, как Смольников чистит винтовку. Толстощекий Губанков трясся от затаенного смеха, щелкая на счетах. Смольников писал накладные, не поднимая глаз, а Гирин внимательно смотрел на него, по-птичьи склонив голову, словно бы мог догадаться, в чем дело.
Правду же знал только Янек, сын молчаливой польки-вдовы. Он шел по воду как раз в то время, когда Смольников нацепил на сучок старой липы самодельную мишень, закрашенную фиолетовыми чернилами.
Затем Смольников, отойдя на полсотни шагов, прицелился. Янек замер, притаившись за деревом. Наконец грянул выстрел, и Смольников, быстро подойдя к мишени, поглядел на нее, сорвал и сунул в карман.
— Не трафил, — огорченно прошептал Янек и осторожно, стараясь не звякнуть ведром, пошел дальше. Водонапорная башня была взорвана, и воду теперь приходилось носить издалека, с речушки, что протекала за парком.
Прошел еще месяц. Облетели последние листья. Снег выбелил застывшую землю, лег высокими шапками на опустевшие грачиные гнезда. Вокруг было тихо, только в безлунные ночи глухо урчали, сгружаясь с платформ, тяжелые «тридцатьчетверки» да на шоссе негромко переговаривалась белая — в полушубках — пехота.
Гирин раздобыл где-то большую школьную карту Европы, повесил ее над койкой и время от времени делал военные и политические прогнозы, сильно кося и размахивая руками.
И вот однажды перед рассветом все на складе проснулись, разбуженные рокочущим гулом, похожим на нескончаемый, неслыханной силы раскат грома. Стекла в окнах дрожали, звеня, до самого утра.
