В бедах и напастях, перенесенных Арменией за два с половиной тысячелетия, землетрясения занимают не главное место; но все же, как говорят геологи, «формирование горного сооружения Кавказа в целом» и посейчас не закончилось; подземные хлопоты природы время от времени отдавались и отдаются эхом в Армении.

Армянская архитектура (как и здешние люди) коренастее, плотнее, упористее грузинской. Когда в Ленинакане во время землетрясения рушились недавние постройки, старая церковь на центральной площади, сложенная из черного и красного туфа, продолжала стоять нерушимо, как стоит и теперь. Это копия (или вольное повторение) храма из Ани, столицы Багратидского царства, основанной в конце восьмого века, а к шестнадцатому превращенной нашествиями в жалкую деревушку.

Рубен Галусович говорит, что в сильный бинокль можно увидеть развалины Ани. Мне это не удалось, но я видел другие развалины, выразительно свидетельствующие, как опасно пренебрегать законами природы и законами искусства.

Километрах в двадцати западнее Еревана, близ Эчмиадзина, есть возвышенность, с нее открывается дивный вид на долину и Арарат; на этом месте в седьмом столетии решили построить храм — памятник первому католикосу Армении Григорию Просветителю.

Это сооружение стало известно под названием «Звартноц» (то есть храм «бдящих сил», или ангелов). История его строительства нашла своеобразную трактовку в современной поэме Гегама Саряна «Храм славы».

Там рассказано, как зодчий Овнан, получив задание построить храм «более прекрасный, чем собор святой Софии в Византии», бьется безуспешно над сооружением, — построенное за день само по себе рассыпается ночью. И вот Овнану являются во сне строители собора святой Софии. Они дают ему совет:

Вняв совету, Овнан последовательно жертвует всем, что ему дорого, а под конец и сам бросается с вершины храма:

Спору нет, поэт имеет право на вольности, образные преувеличения, может отклоняться от «сухих фактов». Но если Овнан действительно бросился с купола вниз, то не потому ли, что осознал вавилонское тщеславие замысла и бесполезность своих жертв?

Ведь беда-то в том, что в отличие от большинства древних сооружений Армении Звартноц не остался «в блеске каменных риз, вечной памятью о человеке». Он рухнул — и довольно скоро, через два с лишним века, в итоге первого основательного землетрясения.

Рухнул же он, надо думать, оттого, что был построен не на реальной почве Армении, а на почве отвлеченной идеи величия.

Это был единственный в Армении круглый храм телескопической формы (иофановский проект Дворца Советов исходил из такого же образного решения). Три последовательно уменьшающихся круглых объема возвышались один над другим, увенчанные шатровым куполом. Выглядело величественно, красиво, но это была лишь скорлупа, декоративная оболочка. Внутри скрывался «тетраконх» — крестообразная конструкция из колонн и аркад.

Звартноцу не хватило стойкой честности, содержание разошлось с формой — и он погиб. Вот о чем, пожалуй, стоило бы написать поэму. И там, наверное, уместны были бы строки о мастерстве работяг-каменотесов. Диву даешься, глядя на базальтовые ступени стилобата, перестоявшие тринадцать веков, — ни щербиночки, линия — как по шнурку, будто вчера уложено. Есть чему позавидовать и поучиться.

На стилобате высятся обломки колонн, куски стен из оранжевато-серого и зеленоватого камня, лежит мастерски высеченная из базальта огромная капитель — распростерший крылья черный орел.

Старая церковь в Ленинакане (теперь там краеведческий музей) — одно из немногих перестоявших землетрясение крупных зданий. Почти все остальное на площади построено заново — и все на глазах и с участием Рубена Галусовича Каспарова, знающего здесь каждый уголок. Славная все-таки разновидность людей — старожилы. И не так уж часто встречающаяся в наше время.

Я провел несколько приятных часов с Рубеном Галусовичем на городских улицах. Он рассказывал о разном — как перед самой войной дали воду из Казанчи, за сорок пять километров, из горных родников с дебетом тысяча литров в секунду; и что сейчас из Кировакана тянут сюда азербайджанский газ; и что при клубе текстильного комбината строится театральное здание; и что до революции вообще-то в Александрополе было всего два добротных дома: вот они — коммерческое училище и женская гимназия; и что если уж говорить всерьез о свободной застройке, то нельзя, черт возьми, по-разному трактовать уличный и дворовый фасады.

А я думал, что без таких вот людей худо было бы небольшим городам, а их ведь не так уж много — любящих свой небольшой город старожилов-знатоков, и не очень-то им легко, а молодежь норовит уехать, и на это есть тоже свои причины: не телевизором единым жив человек.

Мы подошли к улице Абовяна. Она была отгорожена переносными барьерами, ее мостили крупными шестигранниками из подкрашенного цемента. Григорий Иванович Асратян, председатель горисполкома, задумал сделать эту недлинную, примыкающую к центру улицу местом прогулок — перекрыл движение, снял тротуары, и теперь плитки ложатся во всю ширину. Кое-где остаются незамещенные шестигранники, туда сажают кусты и деревца — но не рядами, а свободно, вразброс.

Об Асратяне я уже слышал. Молодой архитектор из Еревана, он принял пост «мэра» с намерением поменьше сидеть в кабинете. Председательствует недавно, а говорят о нем повсюду и хорошо.

Конечно же неплохо иметь мэра-архитектора, самостоятельно разбирающегося и в городском хозяйстве и в искусстве. Асратян успел уже кое-что сделать для города: реконструировал широкую улицу Калинина, пустил троллейбус, приводит в порядок и озеленяет территорию новостроек, мостит старые улицы, прокладывает новые — словом, действует. Рассказывают, он пригласил сюда садовода-мичуринца из северных областей России сажать морозоустойчивые яблони; будем надеяться, они приживутся.

Мы поднялись по тихой улице в городской парк — он здесь называется по-старинному: «Горка». Клены роняли крупные листья. С полукруглой эспланады видны были остатки Александропольского форта, смахивающие на развалины Колизея. Слева виднелся в дымке город — трубы фабрик, хлебопекарен, заводов. На севере, километрах в семи, была Турция.

Мы побродили по аллеям, поговорили о благополучном исходе кубинского кризиса — сегодня передали об этом по радио. «Присядем?» — предложил Рубен Галусович. Сдвинув на затылок шляпу, он привалился к спинке скамьи, расстегнул пальто. Впереди, на пожухлой траве, вырастала из полированной призмы по-здешнему хорошо изваянная голова Аветика Исаакяна.

«Берия здесь стоял», — проговорил Каспаров. Впервые за день улыбка покинула его лицо. Он достал платок, отер лоб и поросшие седоватой щетинкой смуглые щеки.

До маршрутного такси на Ереван оставалось немного времени. Ребята возвращались из школ, размахивая портфелями и осторожно неся чернильницы-невыливайки. На улице Шаумяна старик в бараньей шапке сидел над мешком подсолнуха, перебирая каменные четки. Посреди улицы горами лежала базальтовая брусчатка, приготовленная для мощения. В мастерских стучали молотками сапожники, громыхали жестянщики. На углу вешали вывеску: «Ремонт пылесосов и электрополотеров». Вдоль тротуаров сохли на солнце свежеокрашенные детские кроватки. Их мастерят из гнутого затейливо металлического прута, красят веселыми красками — голубой, желтой, розовой. Кажется, они не застаиваются тут подолгу.

Одинокое облако лихо сидело в седле Арагаца; слева за ближней горой скрылся Артик, где добывают розовый туф. Шофер надвинул кепку: серпантинная дорога сильно блестела под солнцем.

Попутчиков было трое — два молодых инженера и колхозник из Араратской долины.