Еще несколько минут, и впереди показался небольшой конический купол на круглом барабане с узкими окнами.

Пещерный монастырь Айриванк (или Гегард) был основан в четвертом веке. В десятом его опустошили арабы, в двенадцатом он снова поднялся и вот уже восьмое столетие стоит здесь свидетельством состязания человека с каменными горами.

Гегард стоит среди сурового и прекрасного хаоса седых базальтовых скал и столбов, среди пожара осенних деревьев, среди каменных диких башен, уходящих под самое небо, среди первозданности, неописуемой словами. Гегард побеждает горы, маленький среди их суровой огромности: он создан человеком.

Не знаю, как именно, каким способом изваяна, вырублена в нутре горы пещерная церковь — вся целиком, с куполом, колоннами, алтарем, без единого шва, без возможности поправить что-либо, сдвинуть, убавить или дополнить. Это сделали в 1283 году зодчий Галдзак и армянские каменотесы на месте пещеры со священным родником. Столетия утекли, родник не иссяк; в призрачном желтоватом свете, проникающем сквозь прорубленное в верху купола круглое отверстие, видны монетки, они лежат на дне выдолбленной в камне чаши, как и во многих других местах, куда хочется вернуться.

Теперь там лежит и моя монетка; вернусь ли — не знаю, а хотелось бы.

В Гегарде есть еще две скальные церкви; они соединены между собой «телефоном» — продолбленными в камне трубами, удивительно хорошо передающими звук, даже шепот. Вообще акустика этих сооружений своеобычна: голос отдается от камня, как от деки музыкального инструмента. Пение хора, должно быть, звучало здесь с органной, гудящей силой.

Есть еще здесь долбленые кельи, есть пещерные часовенки «жаматуны» с язычками копоти и прилепленными к камню восковыми огарками; много «хачкаров» — каменных плит с рельефными крестами, окруженными тончайшей резьбой; конечно же не найдешь двух одинаковых. Бесконечные вариации излюбленных армянских мотивов: переплетения лозы, виноградные кисти, гранат…

Хачкары — это как бы знак благодарности или задабривания наперед, они имеют, в сущности, то же значение, что и «матах» — обряд жертвоприношения, сохранившийся в армяно-григорианской церкви еще со времен язычества.

На все есть свои причины; церковь древней Армении противостояла напору византийской и римско-католической церкви, ей необходимо было обособиться. В годины, вернее, века нашествий, горя и слез, когда вокруг рушилось все, армянские монастыри оставались последним оплотом единства; за их стенами укрывались поэты и летописцы, там хранились рукописи ученых, да и сами они сохранялись для будущих поколений как несгораемая страница каменной летописи, как воплощение созидательной силы народа (Аветик Исаакян написал «Гимн армянскому зодчеству», там есть такие строки: «О, как верил народ мой страдающий вам! В скорби светел душою и сердцем высок, видел он, припадая к замшелым камням, в славе прошлого — будущей славы залог»).

Церковь Катогике монастыря Гегард построена в 1215 году. Мы вошли под ее невысокие своды. Было прохладно и тихо; в углу за столиком сидел нестарый монах. Он подсчитывал что-то на счетах, ведя пальцем по длинному столбцу цифр (вот они, крайности века, — на вселенском соборе в Риме все подсчеты вели две быстродействующие кибернетические машины). Горка тонких восковых свечей лежала на потемневшей серебряной тарелке. В глубине, направо от алтаря, висела на стене одинокая небольшая картина. Это была наивно исполненная масляными красками копия «Сикстинской мадонны» Рафаэля. В нижнем углу виднелась подпись дарителя и дата — «1947». Возможно, даритель был одним из тех, кто видел Сикстину в 1945-м, у нас в батальоне, в Дрездене или в Пильнице — как знать…

В монастырском дворе было пусто. Шаги отдавались гулко от истертых веками каменных плит. Ящерицы грелись на солнце под хачкарами. В глубокой закопченной нише висел на цепях котел. Здесь будут, как и полтысячи лет назад, варить освежеванного барашка. Сейчас его заколют на берегу шумящей горной реки, среди седых камней и пылания осени, окропят теплой кровью церковный порог, а затем сварят, не позабыв о соли, перце и пахучих травах, и станут есть, запивая вином и угощая всех, кто окажется поблизости.

Хотели угостить и меня (барашка привезли трое: отец, мать и сын, с виду деревенские жители, колхозники), и я не прочь был остаться, поговорить о живучих суевериях, если бы позволило время. Но время перевалило за полдень, спутнику моему пора было возвращаться, а мне хотелось еще заехать в Гарни — посмотреть единственный в нашей стране античный храм, вернее — его развалины.

Крепость Гарни начиная с третьего века до нашей эры была летней резиденцией армянских царей. Ее разрушали дважды — римляне и арабы; она стояла над обрывистым глубоким ущельем на юго-западной оконечности Гарнийского плато — на оконечности, похожей на треугольный мыс, вдающийся в море воздуха с дальним берегом гор. Вход и теперь стерегут остатки крепостных стен из огромных, искусно отесанных базальтовых квадров, сложенных насухо и соединенных железными скрепами.

Из синевато-черного звенящего базальта высечен и Гарнийский храм, раскопанный Николаем Яковлевичем Марром.

Я не бывал в Греции, не поднимался на Акрополь. Но теперь, думаю, многое там показалось бы мне знакомым. Я обошел вокруг храма, обмерил его шагами: в ширину шесть, в глубину девять, только и всего.

Классическая пропорция, девять крутых — не по нынешнему шагу — ступеней ведут с торца на высокий подиум, где стоят остатки ионических колонн, окружавших некогда целлу храма. Вокруг — среди сухой травы и осенних кустов миндаля — лежат капители, базы, куски антаблементов. Желтые листья опадают на черный камень, на изваянные девятнадцать веков назад изгибы аканта и виноградной лозы, как будто эллинские по форме, но чем-то уже сродные музыке здешней, мелодиям армянских камнерезов.

Гарни напоминает о другом. Гарни напоминает о тех временах, когда Армения простиралась от Каспийского моря до Средиземного, от Киликийского Тавра до Мидийских гор. О временах, когда здесь находили приют философы и ученые, бежавшие от преследований завоевателей-римлян. О временах, когда Армения, восприняв эллинскую культуру, обогащала ее своими красками, своими линиями, творческим духом своего народа.

За храмом несколько лет назад раскопали небольшое сооружение площадью три на три метра с мозаичным полом, выложенным из множества крошечных камушков — колотых самоцветов. Тут была баня — вероятно, храмовая, а может быть, и дворцовая. Оливково-зеленоватые, розовые, охристо-коричневые и черные пятнышки складываются в изображения странных существ — русалок мужского рода (эллины их называли ихтиокентаврами), у них бородатые лица, туловища рыб и лошадиные копыта. Там изображены еще попросту рыбы, дельфины, рыбаки, женщины — и надо всем этим греческая надпись: «Работали, ничего не получая». Это обращенная в будущее жалоба художников-рабов.

Неподалеку от бани обнаруживается врытый в желтую землю кувшин — «карас», — в таких не только держали вино, но и прятали в дни нашествий все, что можно было.

Направо по склону холма тянутся порыжелые виноградники; там в перепаханном грунте среди узловатых лоз нетрудно найти осколки амфор, кувшинов, тарелок. За каких-нибудь полчаса я набил карманы черепками, младшему из которых было куда больше тысячи лет. А старший — черный, «задымленный» — принадлежал к тем правременам, когда поливы еще не знали.

Пора было уходить. Я подошел к оконечности мыса. Далеко внизу пенился и шумел по камням Азат. Ущелье наливалось синевой, оттуда, из предвечерней сини, вздымались горящие свечи тополей, по-особенному стройных тополей Армении. Орех, абрикос, миндаль и вишня пылали на все лады оранжевыми и пурпурными кронами. Крутизна тянула вниз, я взялся рукой за дикий камень, торчащий на самой кромке, и вдруг увидел, что весь он покрыт беспорядочными мазками, — так, уйдя в работу, художник отирает, не глядя, кисть… Это была Армения Сарьяна; может быть, именно он отирал кисть об этот камень.