Теперь я знал, что в таких кувшинах шесть тысяч лет назад хранили зерно, а виноделием в Грузии занялись куда позднее и что место рождения кубка не установлено с достаточной точностью. Но старичка мне было все же немного жаль. Когда я пришел назавтра снова, он притворился, что дремлет на своем стуле у входа.

До изобретения поливы, глазури, керамическая посуда не годилась для жидкостей. На Украине старые, опытные хозяйки знают и теперь, что делать с неглазурованным горшком, или макитрой: вымочить в молоке и поставить в горячую печь. Молоко превратится в казеин и заклеит, закупорит наглухо поры. Здесь поступали иначе. Заканчивая обжиг посуды (когда температура в печи снижалась до 400—500 градусов), кидали туда охапку смолистых дров. При неполном сгорании выделялось большое количество жирной копоти, она пропитывала обожженную глину насквозь, посуда темнела до черноты и приобретала водонепроницаемость.

Так родилась черная (или, как ее называют специалисты, «задымленная») керамика.

Поливу изобрели три тысячи лет назад, но черную керамику делают в Грузии и сегодня — для красоты, как предмет искусства; нравится она всем, хотя мало кто знает, почему именно она черная.

Стоит потратить немного времени, чтобы посмотреть, как из шлепка мягкой глины рождается кувшинчик. Сперва мастер приблизит к глине деревянный шаблон; на вращающемся кругу возникнет стройная форма. Другой шаблон поможет опростать внутренность будущего кувшинчика. Все как будто готово. Но не торопитесь. Отложив шаблоны, мастер придаст кувшинчику еще кое-что от своей руки. Вы так и не уловите, что именно, — круг вращается быстро, у искусства свои тайны.

На снятый с круга кувшинчик наносят стеком импровизированный углубленный узор, затем его сушат, зачищают шкуркой, промасливают и полируют накрепленным к концу деревянной палочки голубоватым гладким агатом. Почему именно агатом — никто вам не объяснит. Так принято издавна.

Потом кувшинчик отправится на обжиг, и выйдет он из печи либо матово-черным, либо серо-серебряным, либо коричнево-зеленоватым в радужных потеках поливы, либо еще каким-нибудь — это уж как наколдует мастер. И будет он звенящим и необычайно легким — таковы здешние глины. И вы, привезя такой кувшинчик, «чинчилу», домой, станете каждодневно им любоваться и огорчитесь безмерно, если кто-нибудь по неосторожности разобьет его. Ползая по полу, вы будете собирать осколки, провозитесь бог знает сколько времени, чтобы склеить, хоть и цена-то кувшинчику всего полтора рубля. Но вы-то знаете, что второго такого не будет.

В мастерской академии работают несколько художников-керамистов, недавно окончивших факультет декоративно-прикладного искусства.

Керамикой академия стала заниматься еще в 1927 году по инициативе Якова Николадзе. Он не только любил керамику и ценил как скульптор ее неиспользованные возможности. И не только заботился о сохранении древних народных промыслов. Настоящий художник, он еще понимал, что такие пустяки, как хорошая ваза или кувшинчик, играют в жизни человека кое-какую роль.

Не все, однако, были с этим согласны. Вот что пишет Н. Джаши в книге «Грузинская советская архитектура» (издана в Тбилиси в 1956 году):

Ох, как дорого мы расплачиваемся за конъюнктурную болтовню, за подмену здравого смысла стальными инвективами, за шаманское камланье иных кандидатов и докторов от искусства! Пойти бы им в энтомологи, там дело проще: поймал бабочку, дал понюхать чего надо, наколол на булавку, Приткнул на место, ярлычок подклеил — и баста…

К середине тридцатых годов охранители «высокого искусства» накрепко пришпилили «низводителей», «делателей предметов повседневного обихода» — и вот результат: подготовка специалистов в Области декоративно-прикладного искусства и промышленной эстетики была по всей стране сведена едва ли не к нулю.

Пожалуй, если бы поинтересоваться вовремя социологией, а заодно и историей, то прояснилось бы, что в периоды действительного расцвета искусств не существовало высоколобого белоручничества. Деление на «высокое» и «низкое» искусство произошло ведь от имущественно-классового разделения, оно лишь выражает социальное неравенство; оно есть продукт рыночных, торгашеских отношений. Но к чему социология энтомологам? Им — лишь бы пришпилить.

В итоге создалось трудное положение: «левые фразы» о реконструкции народного хозяйства оказались вовсе не такими уж левыми, и теперь подсчитано, что неудовлетворенная потребность промышленности в квалифицированных художниках составляет десятки тысяч человек. А все, вместе взятые, вузы страны могут выпускать ежегодно около двухсот специалистов. Да и то не по одной лишь промышленной эстетике; нельзя ведь забывать и о декоративно-прикладном искусстве, о художественных ремеслах, о мозаике, фреске и проч.

В Тбилисской Академии художеств я познакомился с Давидом Николаевичем Цицишвили. Это большой знаток истории и практики древних народных промыслов, что не мешает ему с увлечением и знанием говорить о настоящем и будущем. А ведь в том-то и смысл изучения прошлого.

Давид Николаевич рад недавно вышедшему постановлению о методах художественного конструирования в промышленности. В Москве создан Всесоюзный научно-исследовательский институт технической эстетики. Пересматривается структура вузов. В тбилисскую академию ежегодно принимали сорок — пятьдесят человек, а теперь будут принимать семьдесят пять, причем всего двадцать пять из них — на живописный, графический, скульптурный и архитектурный факультеты. Остальные пойдут на факультет декоративно-прикладного искусства, где кроме существующих отделений (металл, керамика, дерево, текстиль, стекло и пластмассы) предполагается открыть отделение моделирования и художественного оформления промышленной продукции.

Все это — лишь первые шаги. За служебное рвение псевдозащитников «высокого искусства» приходится расплачиваться тем, что многие наши товары выглядят хуже заграничных, что наша мебель бывает неудобна и некрасива, что наши магазины завалены ремесленным «ширпотребом». И наконец, тем, что мы не имеем пока достаточного числа опытных преподавателей, знатоков дела, которые могли бы готовить специалистов в таком количестве и качестве, как этого требуют задачи дня.

Когда я уходил из керамической мастерской, молчаливая девушка, талантливый художник, чьими работами я от души восхищался на осенней выставке, еще не зная, что это именно ее работы (ее фамилия — Почхидзе), протянула мне маленькую вещицу. «На память», — проговорила она и снова молча склонилась над гончарным кругом.

Вещица эта — кувшинчик-фантазия на хевсурские темы; он выглядит не то как диковинная пташка, раскрывшая поднятый клюв, не то как человеческая фигурка в круглой шапочке и расшитом нагруднике, какие носят хевсурские женщины.

Я храню этот кувшинчик как память о многом увиденном и огорчусь, если он когда-нибудь разобьется. Храню еще и засушенный между страницами записной книжки цветок. Вот его история.

— Хотите заехать в одно любопытнее местечко? — спросил Нонешвили, когда мы покидали Мцхету. И, не дожидаясь ответа, сказал что-то шоферу Серго по-грузински.