Стоун слово в слово повторил утреннее: как в Голландии до «Жажды жизни» не признавали Ван-Гога голландским живописцем, а теперь там чуть ли не в каждом офисе висят репродукции. Он снова показал значок почетного гражданина Флоренции. Он сказал также, что не ощущает разницы между русскими, венграми и американцами и что повсюду люди хотят одного — мира и дружелюбия. С этим все горячо согласились. Стоун уехал, а мы с венграми отправились побродить по Тбилиси.

Венгров было пятеро: поэт Габор Гараи, тридцатилетний, с впалыми щеками и необычайно длинными и тонкими пальцами рук; Янош Гере, с негаснущей трубкой и ранней проседью в светлых волосах; Ласло Камонди, новеллист и драматург; переводчица с русского на венгерский Клара Сёлеши; молчаливый пятидесятилетний Ференц Киш, поэт из наборщиков, друг Атиллы Йожефа. Никто из них нисколько не походил ни на писателя, ни на владельца комфортабельной виллы.

Я не был знаком с этими людьми прежде, не читал их книг; но через полчаса мне казалось, что знаю их давно, что у меня с ними общие радости и общие заботы. Кажется, из этого и вырастает дружба.

Мы посидели вместе за щедрым грузинским столом. Нонешвили был тамадой; он исполнял эту многотрудную обязанность очень умело, его тосты-притчи были веселы и остроумны. Венгры отвечали поочередно, а последним — Габор Гараи. Держа тонкими пальцами бокал «цоликаури», он поглядел молча в стол и стал говорить глуховато, медленно и серьезно, делая частые паузы для перевода. Он говорил, что приглашает нас выпить за писателя-человека; говорил, что по своей должности секретаря Союза писателей получает немало писем с различными просьбами, требованиями, вопросами, особенно от начинающих, и что всегда отвечает: «Приезжай. Я хочу поглядеть тебе в глаза».

А потом все мы поехали на Тбилисское море, и по дороге венгры говорили, что вот как удивительно похоже на Венгрию: еда, все с перцем, острое, и вино, — кто знает, не породнились ли с грузинами давние предки, когда в девятом веке переселялись с Приуралья на Дунай?

Нонешвили стал говорить о возможном родстве с иберами, басками — ведь эти места назывались когда-то Иберией.

— А как же, непременно родственники, — живо откликнулся шофер Серго. — Недаром они футболисты такие. Помните, в тридцать шестом году ихняя команда приезжала, это же замечательные игроки, на головах мяч носят…

Аргумент был сильный, хотя именно в этот вечер тбилисское «Динамо» проиграло в Ленинграде «Зениту» со счетом пять : ноль. Серго ужасно огорчился, но вскоре обрел утешение, включив на ходу автомобильный приемник: Москва сообщила о победе Ноны Гаприндашвили.

— Ничего удивительного, — сказал Серго, — так и должно быть. Потому что у нас, когда девушка замуж выходит, знаете какой подарок в приданое дают? Шахматы. Обязательно. И еще книгу. «Витязь в тигровой шкуре».

Затем он стал говорить, что Тбилиси — второй в мире город по красоте. Первым он считал Рио-де-Жанейро.

— И то отдаю первенство потому, что там море.

Все-таки он не соглашался признать тбилисское водохранилище морем, хотя там вечером и не было видно конца-края; лунная дорога дробилась, как на всамделишном море. А позади переливался теплыми огнями Тбилиси; было хорошо и хотелось верить, что венгры действительно породнились когда-то с грузинами и что баски, отличные футболисты, тоже дальние родственники. В конечном счете все народы — ветви одного ствола, уходящего корнями в общую для всех Землю. И надо бы всем вместе ее поберечь.

В 1795 году — по здешним меркам совсем недавно — персы последний раз вторглись и разорили, сожгли Тбилиси, Это произошло после Крцанисской битвы, где войска Ираклия Второго были наголову разгромлены, а сам Ираклий едва не попал в руки Ага-Мохаммед-хану — тот готовился взять грузинского царя живьем. Он избежал этой печальной участи лишь потому, что в последний миг триста всадников — они примчались из долины Арагви — стали насмерть в ущелье на берегу Куры, у самого входа в Тбилиси, и сдерживали персов, прикрывая отступление Ираклия с остатками войск.

По преданию, все арагвинцы полегли, а старик Ираклий, ушедший в горы, сидел в Ананурской крепости трое суток молча, без еды и питья, накинув бурку на голову и горестно раскачиваясь.

Теперь на берегу Куры, на месте описанных событий, поставлен памятник народным героям, тремстам арагвинцам. По его местоположению видно, как разросся за полстолетия город на юго-восток.

Памятник этот — работы архитектора Бакрадзе — очень своеобразен; я хотел бы его описать.

Представьте себе вымощенную каменными плитами площадку над Курой; к ней ведет базальтовая каскадная лестница. Из площадки вырастает стремительно, будто поднятый меч, стройная, чуть расширяющаяся кверху призма из тепло-желтого болнисского туфа. Она стоит не в центре площадки, а чуть левее. За ней — правее — асимметричный горизонтальный объем, как бы кусок вставшей поперек дороги мощной стены. А поближе — перед мечом и стеной — заглубленный в плиты площадки плоский круг с отверстием, из которого рвется факел вечногорящего пламени. Вот и все.

Меч и стена, — буду говорить так, хоть это вовсе не меч и не стена, но в то же время все-таки именно меч и стена, — так вот, меч и стена покрыты изображениями. Это не рельеф и не рисунок, а своеобразное сочетание, рельефа с рисунком: певучая линия, глубоко врезанная в камень. Ее плавный бег рисует воинов со щитами, старика арагвинца, благословляющего их на подвиг, скачущих коней, битву, мать с ребенком, склонившую голову над павшими.

Все это нарисовано с обобщением, близким к орнаментальному, с лаконизмом, открывающим широкий простор воображению. Когда поднимаешь голову, чтобы измерить взглядом высоту каменного меча, — а в это время по глубокому осеннему небу плывут редкие облака, — то кажется, что не облака, а сам тепло-желтый меч движется, плывет на тебя в бездонной голубизне.

Удивительно благородный и благодарный материал — болнисский туф! Пластичный, легко поддающийся обработке и в то же время стойкий, как мрамор, но без пошловатой мраморной роскошности. Матовый, редкостно теплого, солнечного тона, как бы излучающий свет. Глаз от него отрывать не хочется.

Грузия имеет еще одно богатство — экларский камень, серовато-белый, серебряного оттенка, тоже пластичный и необыкновенно стойкий.

На проспекте Руставели стоит Кашветская церковь, построенная около сотни лет назад по образцу знаменитой Самтависской церкви XI века; она облицована экларским камнем. Болнисским туфом облицовано здание Института марксизма-ленинизма, о нем я писал; оба материала широко применены в ансамбле Дома правительства, к слову — на мой взгляд, очень удачном, где величественность действительно соединена с приветливой доступностью и где хорошо использован характерный тбилисский рельеф; открытая аркада ведет со стороны проспекта в парадный внутренний двор («кур д’онёр») с широкими маршами каскадной лестницы, поднимающейся к выходу на параллельную улицу.

Есть в Тбилиси и другие сооружения, облицованные болнисским туфом и экларским камнем (скажем, новый дом на улице Камо или мост Элбакидзе), но в массовом строительстве ни тот, ни другой материал не применяются — оказывается, дороговаты.

Люди сведущие говорят, что дороговаты они не сами по себе, а лишь по недомыслию людей, не удосужившихся своевременно механизировать разработки. Говорят, что если бы сделать это по-хозяйски, на современном промышленном уровне (скажем, как в Армении), то экларский камень и болнисский туф были бы вовсе не дороги и можно было бы наладить на месте разработок производство стандартизированных элементов для строительства.

Такие элементы (скажем, наличник, цоколь, панель, карниз) в сочетании с бетонными фактурами, подкрашенным цементом или кирпичом могли бы помочь внести необходимое разнообразие; а их долговечность многократно окупила бы все расходы. Это — к вопросу об инициативе и о действительной, большой экономии в строительстве.