— Вы узнали бы лучше, — возразил дон Санхо, — что я сужу о вас гораздо выше, чем вы думаете, если бы позволили мне служить вам так, как побуждает к этому моя склонность.

— Не всегда хорошо следовать первым побуждениям, — сказала ему Доротея, — и, кроме того, есть большая трудность в том, что вы мне предложили.

— Нет такой трудности, какой я не преодолел бы для того, чтобы быть достойным стать вашим, — ответил дон Санхо.

— Это намерение не для нескольких дней, — сказала ему Доротея; — вы забыли, быть может, что вы мимоездом в Севилье, и, быть может, не знаете, что мне не нравится быть любимой мимоходом.

— Согласитесь только на то, о чем я вас прошу, — сказал он, — и я вам обещаю, что останусь в Севилье на всю жизнь.

— То, что вы мне говорите, очень любезно, — ответила Доротея, — и я удивляюсь, как человек, который может говорить подобным образом, не выбрал себе здесь дамы, перед какой он мог бы рассыпаться в любезностях. Но он, вероятно, думает, что они не стоят труда?

— Нет, скорее он не надеется на себя, — сказал дон Санхо.

— Отвечайте мне точно на то, о чем я вас прошу, — сказала Доротея, — и скажите мне по секрету, какая из наших дам может вас удержать в Севилье.

— Я вам уже сказал, что вы меня можете удержать здесь, если захотите, — ответил дон Санхо.

— Вы никогда меня не видели, — сказала ему Доротея; — скажите это о какой-нибудь другой.

— Я вам признаюсь, если вы мне приказываете, — сказал ей дон Санхо, — что если бы Доротея де Монсальва была столь же умна, как вы, я почел, бы того счастливым человеком, заслуги кого она оценит и ухаживания кого она примет.

— В Севилье найдется много дам, равных ей по достоинствам и даже превосходящих ее, — сказала Доротея; — но, — прибавила она, — слыхали ль вы, что к одному из своих поклонников она более благосклонна, чем к другим?

— Так как я не надеюсь заслужить этого, — ответил дон Санхо, — то и не стараюсь узнать о том, о чем вы мне сказали.

— Почему вы не хотите заслужить того же, что и другой? — спросила его Доротея. — Своенравность женщин иногда бывает удивительной, и часто впервые появившийся мужчина успевает более, чем во многие годы ухаживаний те любезники, которые каждый день находятся перед ее глазами.

— Вы очень ловко отказываете мне, — сказал дон Санхо, — и поощряете меня любить другую, а не вас, и из этого я хорошо вижу, что вы не обратите внимания на ухаживания нового влюбленного, в ущерб тому, с кем вы давно уже связаны.

— Нет, не думайте этого, — ответила ему Доротеями поверьте лучше, что меня не столь легко склонить простой лестью, чтобы я могла принять вашу за действие рождающейся в вас страсти, тем более, что вы никогда меня не видели.

— Если для любовного признания, которое я вам сделал, нехватает только этого, чтобы сделать его приемлемым, — возразил ей дон Санхо, — то не скрывайтесь более от чужестранца, уже очарованного вашим умом.

— Но вы не будете очарованы моим лицом, — ответила Доротея.

— О! вы можете быть только красавицей, — сказал дон Санхо, — потому что вы так искренно уверяете, что вы некрасивы, и я не сомневаюсь более теперь, что вы хотите отделаться от меня или потому, что я вам наскучил, или потому, что все места вашего сердца уже заняты. Значит, было бы несправедливым, — прибавил он, — злоупотреблять далее той благосклонностью, какую вы оказали мне, и я не хочу оставить вас убежденной, что я хотел только провести время, предлагая вам свою жизнь.

— Чтобы вам доказать, — ответила Доротея, — что я не хотела бы терять того времени, какое употребила на беседу с вами, я желала бы, прежде чем мы расстанемся, узнать, кто вы такой.

— Я не сделаю дурного, повинуясь вам. Знайте же, любви достойная незнакомка, — сказал он, — что мое имя де Сильва — имя моей матери; что мой отец губернатором в Квито, в Перу; что я нахожусь в Севилье по его приказанию и что всю свою жизнь я провел во Фландрии, где заслужил высшие чины в армии и орден святого Иакова. Вот в немногих словах кто я, — продолжал он, — и отныне только от вас будет зависеть, чтобы я мог вам сказать в менее людном месте, чем я хочу быть для вас всю свою жизнь.

— Я это сделаю как только могу скорее, — сказала Доротея; — но, между прочим, не трудитесь узнать меня лучше, если вы не хотите подвергнуться опасности не узнать меня никогда, — удовольствуйтесь — узнав, что я знатного рода и что мое лицо не пугает.

Дон Санхо оставил ее, сделав глубокий поклон, и присоединился к толпе хвастливых кавалеров, беседовавших между собою. Какие-нибудь печальные дамы, из числа тех, которые постоянно заботятся о поведении других и оставляют в покое свое, но сами не могут быть судьями зла и добра, хотя можно биться об заклад об их невинности, как и обо всем, что еще не доказано, и которые думают строгим житьем и ханжеской личиной перехитрить честь, хотя веселая их молодость была слишком постыдной, чему их угрюмость и морщины могут служить хорошим доказательством, — итак, эти дамы, часто очень мало сведущие, скажут, что мадемуазель Доротея была по меньшей мере легкомысленной, потому что она не только так скоро дала далеко зайти с первого раза человеку, которого до этого совершенно не знала и только видела, но и позволила ему говорить о любви, и что если бы девушка, подвластная им, поступила бы так, она не осталась бы в свете и четверти часа. Но эти невежественные пусть знают, что в каждой стране свои особые обычаи и что если во Франции женщины и девушки сердятся или, по крайней мере, делают вид, что сердятся на малейшее любовное объяснение, то в Испании, где они заперты, как монашенки, они совершенно не обижаются, когда им говорят о любви, даже если у того, кто говорит им об этом, нет ничего, что склонило бы любить его. Они допускают еще большее: почти всегда сами дамы делают первый шаг и первые увлекаются, потому что их последними видят кавалеры, которых они видят каждый день в церкви, на гуляньях, с балконов и сквозь решетку окна.[340]

Доротея поверила своей сестре Фелициане свой разговор с доном Санхо и призналась, что этот чужестранец понравился ей больше всех севильских кавалеров; и ее сестра одобрила ее замысел против его свободы. Сестры долго еще рассуждали о выгодных преимуществах мужчин перед женщинами, которые почти всегда выходят замуж по выбору своих родителей, что редко соответствует их вкусу, в то время как мужчины могут выбрать любимую женщину.

— Что касается меня, — сказала Доротея сестре, — я совершенно уверена, что любовь никогда не заставит меня сделать что-либо против моего долга; но я также твердо решилась никогда не быть женой человека, который не обладал бы всем тем, чего бы я искала во многих других, и лучше проведу свою жизнь в монастыре, чем с мужем, какого я не могла бы любить.

Фелициана сказала сестре, что приняла то же самое решение, и обе укрепились в нем еще более размышлениями по этому поводу.

Доротея находила трудность в том, чтобы сдержать слово, какое она дала дону Санхо, обещая ему сказать, кто она, и она высказывала своей сестре сильное беспокойство; но Фелициана, счастливая в изобретении средств, напомнила своей сестре, что одна дама, их родственница и одна из самых близких приятельниц (потому что не все родственницы бывают приятельницами), охотно услужит в деле, от которого зависит ее душевный покой.

— Ты знаешь хорошо, — сказала ей ее добрая сестра: — удобство еще в том, что Марина, так долго у нас служившая, вышла за цирюльника, который снимает у нашей родственницы маленький домик рядом с ее, и что оба дома сообщаются между собою. Они находятся в отдаленном квартале, и если бы и заметили, что мы слишком часто посещаем нашу родственницу, то это не возбудит любопытства, ходит или нет дон Санхо к цирюльнику, куда он может являться ночью и переодевшись.

В то время, когда Доротея составляла план своей любовной интриги с помощью сестры, которая подговорила их родственницу помочь ей и дала наставления Марине что делать, дон Санхо думал о своей незнакомке, не зная, не для того ли, чтобы посмеяться, обещала она ему дать о себе весть, и видел ее каждый день, не узнавая, то в церкви, то на ее балконе, принимающей ухаживания своих кавалеров, которые все были знакомы дону Санхо и были его самыми большими друзьями в Севилье. Он одевался однажды утром, размышляя о своей незнакомке, когда ему доложили, что его спрашивает какая-то женщина под вуалем. Он велел ввести ее, и она дала ему записку, которую вы прочтете.