Но кончим отступление.

Итак, Манс был полон дворянства, крупного и мелкого. Гостиницы были полны приезжих, и большая часть зажиточных горожан, у которых останавливались знатные особы или провинциальные дворяне, их друзья, скоро перемарала все свои тонкие простыни и тканое белье. Комедианты начали представления с желанием сыграть как можно лучше, как комедианты, которым заплатили вперед.

Манские горожане увлеклись комедией. Городские дамы и провинциалки были рады видеть каждый день придворных дам, у которых они перенимали лучшие наряды (по крайней мере лучше тех, какие они сами себе делали), к большой выгоде их портных, которым они отдавали переделывать множество старых платьев. Балы давали каждый вечер, и скверные танцоры танцовали скверные куранты,[325] и множество городской молодежи танцовало в чулках голландского или юсского полотна и наваксенных башмаках.[326]

Наших комедиантов часто звали играть по домам. Этуаль и Анжелика внушали любовь кавалерам и зависть дамам. Инезилья, которая танцовала сарабанду[327] по просьбе комедиантов, была очаровательна: Рокебрюн почти умирал от избытка любви, — столь внезапно она возросла; а Раготен, признался Ранкюну, что если он не победит скоро Этуали, Франция останется без Раготена. Ранкюн всячески его обнадежил и, чтобы выказать то особое почтение, какое имел к нему, просил ссудить его двадцатью пятью или тридцатью франками. Раготен побледнел при этой неучтивой просьбе и раскаивался, что сказал ему об этом, и почти отказывался от своей любви. Но, наконец, совершенно разъяренный, собрал эту сумму разными деньгами и из различных кошельков и отдал ее с печальным видом Ранкюну, обещавшему ему, что через день он услышит разговоры о себе.

Вечером давали «Никомеда»

В тот день играли «Дон Яфета»[328] — театральную пьесу столь же веселую, сколь мало быть веселым имел причины тот, кто ее сочинил. Зрителей было много, пьеса была хорошо сыграна, и все остались довольны, кроме несчастного Раготена: он пришел поздно в комедию и в наказание за свои грехи сел позади какого-то Провинциального дворянина, широкоплечего и в огромном дорожном плаще, который увеличивал его фигуру. Он был настолько выше ростом самых высоких, что хотя и сидел, но Раготену, отделенному от него только рядом мест, казалось, будто тот стоит, и он беспрестанно кричал ему, чтобы сел, как другие, — настолько не мог он представить, чтобы голова сидящего человека поднималась так высоко над головами остальных. Этот дворянин, которого звали Багенодьером,[329] долго не обращал внимания на то, что говорил ему Раготен. Наконец Раготен окликнул господина зеленоперого, а так как у того действительно было пушистое, грязное и не очень тонкое перо, то он повернул голову и увидел маленького нетерпеливца, который ему довольно грубо кричал, чтобы он сел. Багенодьер так мало был этим тронут, что опять повернулся к сцене, как будто ничего не случилось. Раготен снова ему крикнул, чтобы он сел. Тот опять повернул голову к нему, глянул на него и отвернулся к сцене. Раготен опять крикнул; Багенодьер повернул голову в третий раз, чтобы в третий раз осмотреть его и в третий раз повернуться к сцене. И пока продолжалась комедия, Раготен с одинаковой силой кричал ему, чтобы он сел, а Багенодьер оглядывался на него с тем же спокойствием, способным взбесить весь род человеческий. Можно было сравнить Багенодьера с огромным догом, а Раготена — с шавкой, которая лает на него, а он, подняв ногу, спокойно мочится на стену. Наконец все заметили, что происходило между самым большим и самым маленьким людьми в собрании, и все начали смеяться над этим в то самое время, когда Раготен начал от нетерпения ругаться, а Багенодьер только холодно его осматривал. Этот Багенодьер был самым высоким и самым грубым человеком в мире. Он спросил с привычным спокойствием двух дворян, сидевших рядом с ним, чему они смеются. Они простосердечно отвечали ему, что над ним и Раготеном, и думали этим доставить ему удовольствие, а не досаду. Однако это ему не понравилось, и из слов: «Вы порядочные дураки», которые Багенодьер с хмурым лицом бросил им не во-время, они поняли, что он принял все это в дурном смысле, и почли себя обязанными, каждый со своей стороны, дать ему по здоровой пощечине. Багенодьер не мог сначала ничего сделать, кроме как толкнуть локтями направо и налево, потому что его руки запутались в его дорожном плаще, и, прежде чем он их высвободил, оба дворянина, будучи братьями и от природы очень проворными, имели возможность дать ему полдюжины пощечин, интервалы между которыми были столь одинаковы, что слышавшие, но не видевшие их могли подумать, будто кто-нибудь шесть раз ударил в ладоши с одинаковыми промежутками. Наконец Багенодьер вытащил руки из своего тяжелого плаща. Но так как братья сильно наскакивали на него и дрались, как львы, то его длинным рукам не было простору для движений. Он хотел было отступить, но упал навзничь на человека, сидевшего позади него, и опрокинул его вместе со стулом на несчастного Раготена, который опрокинулся на другого, а тот опрокинулся на третьего и так до последнего ряда стульев, которых опрокинулась целая вереница, как кегли. Крики падающих, придавленных женщин, перепуганных красавиц, плач детей, разговоры, смех, жалобы и аплодисменты произвели адский шум. Никогда столь малая причина не вызывала таких больших последствий, и что было удивительно, так это то, что шпаги не были обнажены, хотя главная ссора произошла между людьми, у которых они были и которых было не меньше сотни в зале. Но что было еще более удивительно, так это то, что Багенодьер раздавал и получал побои без всякого волнения, как будто это было самое спокойное в мире занятие, и, кроме того, заметили, что после обеда он не раскрывал рта, кроме как для того, чтобы произнести те три несчастных слова, какие навлекли на него град пощечин, и не раскрыл его весь вечер: столь хладнокровие и молчаливость этого огромного человека соответствовали его росту.

Этот ужасный беспорядок стольких лиц и стульев, перемешавшихся между собою, надо было долго распутывать. В то время, когда над этим старались и когда самые милосердные стали между Багенодьером и его двумя неприятелями, послышался страшный вой, будто бы исходивший из-под земли. Кто это мог быть, кроме Раготена? И действительно, когда судьба начнет преследовать несчастного, она преследует его всюду. Стул бедного карлика стоял прямо на половице, прикрывавшей жолоб игорного зала. Этот жолоб всегда находится посредине, как раз под веревкой.[330] Он служит для отвода дождевой воды, и половица, которая его покрывает, поднимается, как крышка коробки. А так как годы приводят к концу все вещи,[331] то и половица в игорном доме, где представляли комедию, сильно сгнила, и подломилась под Раготеном, когда изрядного веса человек придавил ее собой и своим стулом. Этот человек попал одной ногой в яму, где находился весь Раготен, — его нога была в сапоге, и шпора колола Раготена в шею, что и заставило его бешено завыть, отчего — не могли понять. Кто-то подал этому человеку руку, и в то время, когда он стал вытаскивать ногу из ямы, Раготен укусил его за ногу так сильно, что тот подумал, будто это змея, и испустил крик, который заставил вздрогнуть того, кто ему помогал, и из страха выпустить руку. Наконец этот последний пришел в себя и опять подал руку человеку, который не кричал уже больше, потому что Раготен больше его не кусал, и потом оба вместе вытащили из-под земли маленького человечка, который едва только увидел дневной свет, как стал грозить всем и особенно тем, кто смотрел на него и смеялся. Он замешался в выходящую толпу, замышляя что-то очень славное для себя и очень гибельное для Багенодьера. Я не знаю, Каким образом Багенодьер примирился с двумя братьями, если только так было, — по крайней мере, я не слыхал, чтобы они после этого что-нибудь сделали друг другу. И вот это-то помешало некоторым образом первому представлению наших комедиантов перед именитой публикой, находившейся в то время в городе Мансе.