Но едва он лег, как услыхали они женские крики в соседней комнате и подумали, из-за чего бы это могло быть. Это не были горестные жалобы женщины, — это был ужасный крик многих женщин сразу, как будто они испугались. Дестен пошел туда и нашел там около пяти женщин, которые искали под кроватями, заглядывали в камин и казались страшно испуганными. Он спросил их, что с ними сталось, и хозяйка, полуплача, полуговоря, сказала ему, что не знает, что произошло с телом ее мужа. Сказав это, она завыла, а за ней и другие женщины, как на концерте, подхватили хором, и все вместе производили такой вой, притом столь жалобный, что все, кто только был в гостинице, сбежались в комнату, и даже соседи и прохожие собрались в гостиницу.

В это время старый кот схватил голубя, которого служанка оставила полунашпигованным на столе в кухне, и спасся со своей добычей в комнату Раготена, спрятавшись под кровать, где спал Ранкюн. Служанка погналась за ним с метлою и, заглянув под кровать, закричала изо всех сил, что нашла хозяина, и повторяла это так часто, что хозяйка и другие женщины прибежали к ней. Служанка бросилась на шею хозяйке, говоря, что нашла своего хозяина, и с такой исступленной радостью, что хозяйка стала опасаться, не воскрес ли ее муж, ибо заметили, что она побледнела, как преступница, приговоренная к смерти. Наконец служанка уговорила ее посмотреть под кровать, где та увидела мертвое тело, причинившее им такое горе. Не так трудно было его вытащить оттуда (хотя он и был довольно тяжёл), как узнать, каким образом он туда попал. Его отнесли в комнату и стали обряжать. Комедианты пошли в ту, где спал Дестен, который ничего не мог понять в этом странном происшествии. Что же касается Леандра, то у него в голове была только его дорогая Анжелика, отчего он был не менее задумчив, чем Раготен раздосадован тем, что Ранкюн не умер, потому что насмешки его были смертельно обидны и он более не говорил, против своего обыкновения говорить беспрестанно и мешаться во все разговоры кстати или нет.

Ранкюн и Олив были так мало удивлены Паническим страхом Раготена и путешествием мертвого тела из комнаты в комнату — не без человеческой помощи, как можно было догадываться, — что Дестен не сомневался в их причастности к чуду. Между тем на кухне все выяснилось: работник, который пахал и вернулся с поля обедать, услыхав, как служанка рассказывала в большом страхе, что тело их хозяина само встало и ходило, сказал ей, что, проходя через кухню на рассвете, видел двух мужчин в рубашках; они несли его на плечах в ту комнату, где его нашли. Брат покойного слышал, что говорил работник, и нашел этот поступок весьма дурным. Вдова узнала тотчас же, ее приятельницы тоже; и те и другие страшно обиделись и решили в один голос, что мужчины эти, должно быть, колдуны, замышлявшие зло на мертвое тело.[256]

В то время как они столь плохо судили о Ранкюне, он вошел в кухню, чтобы велеть принести завтрак в их комнату. Брат покойного спросил его, зачем он перенес тело его брата в свою комнату. Ранкюн, не желая отвечать, даже и не взглянул на него. Вдова задала ему тот же вопрос, — он столь же безразлично отнесся к ней; однако эта барыня не так отнеслась к нему. Она вцепилась ему в глаза с яростью львицы, у которой похитили детенышей (я боюсь, что это сравнение здесь слишком великолепно). Ее деверь хватил его кулаком; приятельницы хозяйки не щадили его; служанки вмешались, слуги тоже. Но для стольких нападавших на одного нехватало места, и они колотили друг друга. Ранкюн был один против многих, и, следовательно, многие были против одного, но он ничуть не устрашился численности противников и, обратя необходимость в доблесть, начал размахивать руками изо всех сил, какие господь ему дал, в остальном положась на случай.

Никогда еще в неравном бою победа не была столь сомнительной. Но Ранкюн сохранял рассудок в опасности, пользуясь им так же ловко, как и силой, рассчитывая удары и сколь можно выгодно их обменивая. Он раздавал такие пощечины, которые, не попадая отвесно по первой встреченной щеке, соскальзывали, если можно так сказать, и доходили до второй, а то и третьей щеки: потому что он раздавал большинство своих ударов с полуоборотом тела, и такая пощечина вызывала три разных звука на трех разных челюстях.

На шум бойцов в кухню спустился Олив, и едва он рассмотрел своего товарища посреди дерущихся, как и его ударили, и даже посильнее, чем того, потому что начинали бояться сильного сопротивления. Двое-трое из отпотчиванных Ранкюном бросились на Олива, чтобы хоть на нем выместить. Шум возрастал, но в это время хозяйка получила в свой небольшой глаз удар, от которого она увидела сто тысяч искр (я ставлю определенное число вместо неопределенного) и который вывел ее из строя. Она завопила еще сильнее и искреннее, чем по муже. Ее вопли привлекли в дом соседей и заставили спуститься в кухню Дестена и Леандра. Хотя они пришли туда в мирном настроении, с ними начали войну, не объявив ее: в кулачных ударах не было недостатка, да и они не обидели тех, от кого их получали. Хозяйка, ее приятельницы и служанки закричали: «Воры!», но были только наблюдательницами боя: одни с подбитыми глазами, другие с окровавленными носами, иные с разбитыми челюстями, и все с растрепанными волосами. Соседи стали на сторону соседки против тех, кого она называла ворами.

Нужно лучшее перо, чем мое, чтобы хорошо описать те прекрасные кулачные удары, какие там раздавались. Наконец злоба и ярость овладели и теми и другими, они начали хватать костыли и мебель и бросать их друг другу в головы, когда кюре вошел в кухню и попробовал прекратить битву. Но каким уважением он у них ни пользовался, ему стоило бы большого труда разнять дерущихся, если бы не их усталость. Все враждебные действия прекратились с обеих сторон, но не шум, потому что каждый хотел говорить первым, — женщины, с их визгливыми голосами, еще больше мужчин, — и бедный почтенный человек принужден был заткнуть уши и выбежать вон. Это заставило замолчать самых шумливых. Кюре опять пришел на поле битвы, и брат хозяина стал рассказывать по его приказу, жалуясь, что мертвое тело было перенесено из одной комнаты в другую. Он бы расписал этот дурной поступок еще более дурным, чем он был, если бы ему надо было выплевать меньше крови, не считая той, какая текла из носу и какую он никак не мог остановить. Ранкюн и Олив признались в том, в чем их винили, но уверяли, что сделали это не со злым намерением, а только для того, чтобы напугать одного из своих товарищей, что им и удалось. Кюре сильно порицал их за это и старался им дать понять всю важность такого поступка, который нельзя назвать шуткой; а так как он был человек умный и пользовался большим уважением прихожан, ему не стоило труда примирить их и прекратить ссору, в которой тот потерял больше, кому больше досталось.

Но раздор со змеиными волосами[257] не все еще сделал в этом доме, что хотел сделать. В комнате наверху послышался визг, как будто бы визжала свинья, которую резали, — но это был не кто иной, как маленький Раготен. Кюре, комедианты и многие другие кинулись к нему и нашли его с головой всаженного в большой деревянный сундук, служивший в гостинице для белья, и, что еще досаднее было для бедного всунутого туда человека, крышка сундука, очень тяжелая и толстая, упала ему на ноги и прижала их ужаснейшим образом. Толстая служанка, которая стояла недалеко от сундука, когда они вошли, и показалась им слишком задорной, была ими заподозрена в том, что так плохо поместила Раготена. Это была правда, и она этим очень гордилась, так что, убирая постель в комнате, даже не взглянула, как вытаскивали Раготена из сундука и не отвечала, когда ее спрашивали, почему происходил шум.

Тем временем получеловечка вытащили из капкана, и только что он стал на ноги, как бросился за своей шпагой. Ему помешали ее взять, но не могли помешать напасть на огромную служанку, а он также не мог ей помешать дать ему такой сильный удар по голове, что все громадное вместилище его небольшого разума сотряслось. Он сделал три шага назад, но отступил только для того, чтобы лучше разбежаться, и если бы Олив не удержал его за штаны, он бы бросился, как змея, на страшного врага. Усилия его хотя и были напрасны, были неистовы: пояс у брюк лопнул, и присутствующие, до того молчавшие, принялись смеяться. Священник забыл свою важность, а брат хозяина то, что он должен быть печальным.