Последнее относилось к стоящему на небольшом резном столике серебряному кувшину с вином и вазе, заполненной фруктами. Фриц не стал отказываться и, плеснув рубиновой жидкости в кубок, с наслаждением вытянул ноги к огню. Отпив вина, он искоса посмотрел на Заксенштойфе, отметив, что тот сильно постарел — русые волосы подернулись инеем седины, лицо избороздили морщины.

Дождавшись, пока Фриц осушит кубок, Заксенштойфе заговорил:

— Пусть ты и можешь усомниться в моей искренности, я все же приношу свои соболезнования в связи с кончиной твоего отца. Мы с Генрихом дружили в юности и даже состязались за благосклонность прекрасной Дагмар.

Он слабо улыбнулся, потом вновь посуровел.

— Мне было больно видеть, как он разрушал себя выпивкой. Но пусть теперь он счастлив на Небесах подле любимой, я все равно скорблю.

— Благодарю, герр, — произнес несколько озадаченный подобной речью Фриц.

С минуту помолчав, глядя в огонь и рассеяно поглаживая тяжелый перстень с герцогским гербом, Заксенштойфе сказал будто бы нехотя:

— До меня дошли смутные слухи, что Рудольф якобы… погиб в Святой земле.

Вот теперь Фриц понял, вглядевшись в резко очерченные алым светом черты Заксенштойфе: морщины появились не от старости, их прорезал нож скорби и печали. Герцог не послал за «вором» погоню, не стал требовать немедленного возвращения породистой кобылы вовсе не по доброте душевной.

Заксенштойфе тянул время, не желая знать правду — так долго, как мог, сохранял иллюзию того, что младший сын может быть жив.

Фриц и хотел бы солгать, придумать какую-нибудь красивую историю о том, что Рудольф влюбился в аласакхинскую принцессу и поступил на службу ее отцу-халифу. Или просто остался в Святой земле удерживать последний оплот крестоносцев. Но потом правда все равно всплывет и Заксенштойфе будет только больнее.

— Он погиб с мечом в руках, как подобает сыну великого герцога, — наконец, произнес Фриц, силой воли не давая себе стыдливо отвести взгляд.

Сейчас он как никогда чувствовал вину за то, что не уберег друга. Не вытащил с поля боя, не заслонил собой.

Сгорбившись, точно правда легла тяжким грузом на его плечи, Заксенштойфе долго сидел и смотрел прямо перед собой пустым взглядом. Потом попросил безо всякого выражения:

— Расскажи о нем. Как он жил там, на чужбине? Что чувствовал… Какие стихи писал?

И Фриц рассказал: он говорил долго и смачивал горло вином, когда голос начинал хрипеть. Описывал только хорошее. Как храбро Рудольф сражался. Как не терял достоинства даже в той грязи, что творилась вокруг. Все же приврав, Фриц приписал другу свой поединок с Дидье за честь аласакхинской девушки.

Читал поэмы Рудольфа, как мог передавая красоту строф.

Заксенштойфе задавал вопросы, улыбался или мрачно хмурился. Один раз даже сильно зажмурился, словно подавлял слезы. Впервые на памяти Фрица в Заксенштойфе, всегда таком величавом и холодном, появилось столько человеческого.

Наверное, прошло не меньше двух часов, Фриц уже совсем охрип и жадно пил принесенную слугой простую воду.

— Наверное, он так и умер, считая, что я не люблю его, — неожиданно заявил Заксенштойфе и дальше слова в порыве странной откровенности полились из него потоком.

— Все не так. Рудольф был так похож на свою мать, как я мог не любить его? Нет, я любил его даже слишком сильно. О Господи, почему он не родился первым? Но я не мог явно показывать расположение к младшему сыну — это привело бы к смуте. Графы спят и видят, как бы скинуть твердую руку… Нужно было им показать, что четкая линия наследования не прервется. А Рудольфа убрать подальше. Ты думаешь, лучше было бы послать его в монастырь? Ха! Его бы достали и там, задурили бы голову, сделали марионеткой в своих играх, приз в которых — власть. Конечно, Крестовый поход опасное дело, но еще опаснее было оставлять мальчика здесь… И вот теперь его нет.

Прервавшись, Заксенштойфе залпом осушил кубок и добавил сумрачно:

— Знаешь, я плохо воспитал старшего сына. Боюсь, он разрушит все, что я и мой отец создавали долгие годы.

Фриц сидел молча, не зная, как ответить на такие речи. Да, Фердинанда он терпеть не мог, но понимал: мерзкий характер еще не делает человека плохим правителем. И даже если Фердинанд действительно такой, Фриц вряд ли чем-то сможет помочь герцогству. Но зато сейчас у него получилось найти нужные слова, чтобы утешить не владетельного герра, а просто скорбящего отца.

— Руди был очень чутким, наверняка прекрасно понимал, что вы чувствуйте, и давно простил. В любом случае, сейчас он слышит вас.

— Спасибо, — выдавил Заксенштойфе и, встрепенувшись, снова стал суровым герцогом, который жалел о минуте слабости. — Понимаю, что ты не из болтливых…

— Мои уста запечатаны, — уверил Фриц и решил, что сейчас подходящее время для просьбы.

Изначально он не собирался ни о чем просить герцога, но раз тот в милостивом настроении, почему бы и не воспользоваться последний раз его щедростью?

— Прошу прощения, герр, я хочу высказать одну небольшую просьбу.

Заксенштойфе величаво кивнул.

— Не могли бы вы помочь мне устроиться в хороший монастырь?

Ответом стали удивленно поднятые брови.

— Безусловно, я одобряю стремление посвятить жизнь служению Всевышнему, — медленно начал Заксенштойфе в своей обычной напыщенной манере. — Но… ты уверен? Не пожалеешь ли потом, приняв сейчас столь опрометчивое решение?

— Я уже все хорошо обдумал. — Фриц криво улыбнулся. — Вы легко найдете нового управляющего для Ауэрбаха. Мне же нужно искупить свои грехи.

Через две недели в аббатстве святого Йохана Фридриху символически отстригли челку и облачили в рясу.

Старая жизнь закончилась.

Собрание капитула — всех послушников и братьев во главе с высшим клиром было скучнейшим мероприятием в жизни монастыря, в целом оказавшейся далеко не такой занудной, как представлял себе Фриц.

Многие послушники, сидевшие в задних рядах, наловчились втихомолку резаться в кости. Некоторые даже умудрялись спать с открытыми глазами и умным выражением на физиономии. Фриц же предпочитал бодрствовать, с любопытством следя за монастырским серпентарием.

Вот важно выступает настоятель Бенедикт, облаченный в белоснежную рясу с черной пелериной. Плотный и краснощекий, он любил мирские удовольствия, не собираясь отказываться от них в монастыре. В добротном домике в предместьях обители жила вдовушка фрау Хильда Пфайцер, пожертвовавшая все свои земли и богатства монастырю, в обмен получив право поселиться рядышком. Ей доставляли блюда из монастырской трапезной, многочисленные слуги обители были готовы примчаться по первому зову. На самом деле обычная практика, некоторые миряне, не имевшие наследников, отдавали свое состояние монастырю, чтобы стать до конца жизни его гостями и приобщиться к святости братии, не принимая тем не менее пострига. Только поговаривали, что больших сбережений у фрау Хильды не было — все деньги за нее внес отец Бенедикт, с завидной частотой навещавший увитый виноградом домик явно не ради бесед о духовном.

Хотя когда Фриц увидел даму, то усомнился, что тут имеет место лишь простое сладострастие. Фрау Хильда оказалась вовсе не юной прелестницей, а женщиной средних лет, пусть и приятной, но далеко не красоткой.

Однако любовь любовью, а подобное поведение для настоятеля монастыря недопустимо.

Остальные монахи недалеко ушли от своего пастыря.

Попечитель странноприимного дома Конрад и другие братья хаживали в бордель ближайшего города Йоханштадта, выросшего рядом с обителью за столетия ее существования. Еще по слухам многоуважаемый монах проделал в стенах комнат управляемой им гостиницы для посетителей обители смотровые окошки, в которые любил в теплой компании поглазеть на дам или близкое общение супружеских пар. Совершенно невинное удовольствие. Кому от этого худо? А братьям — отдохновение от праведных трудов.

Брат-казначей запускал лапу в немалые монастырские богатства, шедшие от податей крепостных, сдачи земли в аренду, торговли рукописными книгами и потоком пожертвований.