Один раз таким образом Рудольф сел в лужу, пытаясь сказать Амире, что ее глаза подобны бархатно-черному ночному небу, получилось же, будто он предложил ей пойти и почистить нужники. Благо к тому времени Амира уже немного обвыклась, перестала дичиться чужеземцев и над конфузом Рудольфа лишь похихикала в кулачок.

Постепенно Альмадинт забывал о пережитых ужасах — ведь жизнь не останавливается, надо продолжать что-то есть, где-то спать и справлять нужду.

Разграбив все, что возможно, и утолив жажду крови, рыцари успокоились. Уцелевшие манзилзоары превратили в церкви, освятив в том числе и в честь свежеиспеченных святых-убийц. Выживших зоарцев крестили на помпезной церемонии, от вида которой некоторые крестоносцы аж прослезились, а Фриц с трудом сохранял подобающее благолепное выражение лица. Обитавшие же в Святом граде единобожники всячески демонстрировали почтение к собратьям по вере и радовались своему «освобождению»: кто-то насквозь фальшиво, а некоторые будто бы искренне. Вокруг короля и прочих знатных вождей крестоносцев стали кружиться всякие советчики да доброжелатели из местных, наверняка, надеясь урвать кусочек от награбленного или расквитаться за старые обиды со своими бывшими аласакхинскими хозяевами.

Все как всегда.

Будни древнего города снова потекли мирно, на рынке даже появились купцы, для которых, в общем-то, барыши всегда были важнее веры и всяких там войн. Лишь почерневшие камни подожженного манзилзоара напоминали о случившемся.

Через некоторое время рыцари, захватившие жилище Евстафия, отбыли штурмовать ближайшую аласакхинскую крепость во главе с одним из руководителей похода — то ли герцогом, то ли принцем, запоминанием имени которого Фриц себя утруждать не стал. Теперь к Евстафию смогла переселиться вся честная компания: для каждого, в том числе для Амиры, нашлась отдельная комната. Обстановку рыцари растащили, но Фрицу с Рудольфом много не требовалось, к тому же хозяйственная Пульхерия успела кое-что припрятать и с радостью делались с «милыми юношами» вышитыми подушками да яркими ковриками.

Только Пауль отказался перебираться из своей палатки и заметил, что не стоит слишком доверять аласакхинцам. Конечно же, он просто ревновал к появившимся у юных подопечных новым знакомым. Однако Фриц не был дураком и старался не расслабляться: ел только то, что до него попробовали хозяева дома, на ночь придвигал к двери своей комнаты тяжелые мешки. Рудольф же чувствовал себя совершенно свободно, точно в родном замке. Фриц не дергал его, сомневаясь, что кто-то замыслит покушение: зачем убивать того, кто тебя защищает и обещал отвезти к жениху?

Приближался день, когда придется выполнить обещание, данное Амире. И для Рудольфа это будет тяжелым моментом.

Он все больше прикипал душой к Амире: мог подолгу сидеть рядом, наблюдая, как она рукодельничает, и слушая мелодичное пение. Рудольф расплывался в глупой улыбке, а синие глаза будто начинали таять, как лед на весеннем солнце.

«Интересно, у меня такая же дурацкая физиономия, когда я смотрю на Солу?» — задумывался Фриц.

Похоже, привычку петь за работой из Амиры не смогли вытравить даже произошедшие события. Правда, сперва мелодии ее были печальными, но потом, судя по мотивам, стали появляться романтические баллады. Евстафий не мог их перевести, говоря, что это сложный диалект одного из племен.

Возможно, Амира в песнях обращалась к жениху, пробирающемуся сейчас к любимой через пустыню.

Как-то раз Фриц решился заговорить на эту тему с Рудольфом.

— Понимаю, чувствами управлять сложно, но тебе стоит, пока не поздно, избавиться от привязанности к Амире.

Ответом стал насмешливый прищур.

— Помнится, когда тебе говорили то же самое про Солу, ты посылал советчиков куда подальше, — ледяным тоном заметил Рудольф.

— У Солы нет жениха, — возразил Фриц и добавил с усмешкой:

— Ну, кроме меня.

Рудольф насупился и выпятил нижнюю губу, точно маленький ребенок.

— Все равно — я не лезу в твои любовные дела, и ты в мои не лезь.

— Просто хочу предостеречь, — мягко заговорил Фриц. — Когда Амира вернется к жениху, тебе будет очень больно.

— С чего ты взял, что она любит жениха? — Рудольф не собирался сдаваться. — Наверняка это обычный брак по договоренности родителей.

— Судя по словам Амиры, она как минимум знакома с будущим мужем, — напомнил Фриц. — В любом случае, мы должны доставить ее в оазис. Ты ведь не собираешься…

— В отличие от некоторых наших товарищей, для меня слово рыцаря не пустой звук, — сумрачно ответил Рудольф. — Но если Амире на самом деле не нравится ее жених и она остается с ним лишь от безысходности, то я не буду стоять в стороне! Может, этот мужик сморщенный старикашка! Или кочевники вообще не прибудут в оазис, побоявшись войны.

Фриц только скептически поднял брови.

— Вряд ли стоит тешить себя подобными фантазиями.

— Что плохого в фантазиях? — Рудольф сложил губы в улыбке острой, словно осколки разбитого стеклянного кувшина — их уже нельзя склеить, восстановить разрушенное.

— Когда я смотрю на Амиру, то забываю, наконец-то забываю обо всем, что случилось. Ты ведь понимаешь, да?

Еще бы Фриц не понимал, ведь пока вокруг рушился мир, образ Солы оставался тем якорем, за который можно ухватиться. Обрести покой. Сколько раз ночами Фриц сжимал тонкий шнурок и уносился мыслями в шатер под ивовыми ветвями?

— Я снова могу сочинять, могу выплеснуть в строках то, что не дает покоя, — продолжал Рудольф, все больше возбуждаясь. — Поэма о падении Альмадинта почти готова. Теперь, когда я превратил воспоминания в поэтические строки, кажется, это случилось вовсе не со мной.

После таких слов Фриц оставил друга в покое.

Поэма действительно стала лучшим из всего, что создал талант Рудольфа. Вслушиваясь в строки, Фриц чувствовал, как его невысказанная боль облекается в слова. Звуки улетают к не голубому, а почему-то молочно-белому небу Аласакхины, растворяются там без остатка.

… Я видел растерзанные тела, разбитые кости и раскрытые провалы ртов. Я видел их отлетающие души, сами их души были раздроблены словно камни среди камней. Тогда взмолился я Всевышнему, чтобы превратил мечи в виноградные лозы, доспехи — в птичьи перья, и нас всех — в бесплотных созданий, которым не нужно богатство…

Кроме Фрица понять стихи на бруденландском мог только Пауль, но того поэзия не впечатлила.

— Хорошо, конечно, но лучше тебе держать такие вирши при себе. Того, кто жалеет врагов, вместо того, чтобы славить наших воинов, могут и еретиком обозвать.

— Но это ведь правда, — пылко ответил Рудольф.

— И ты ради нее пойдешь на костер? — дальше Пауль заговорил тем всезнающим тоном, какой иногда страшно бесил Фрица. — Завязывай лучше с рифмоплетством. Какой в нем толк? Денег не приносит, зато головы запросто можешь лишиться.

— Не все в жизни обязано приносить толк, — язвительно заметил Фриц.

— Тогда пускай хотя бы напишет полезные стихи, например, оду Его Величеству, не то вон уже слухи ходят, что вы двое слишком добры с язычниками.

— Нельзя написать стихи по заказу, — обронил Рудольф.

Пауль с преувеличенным удивлением выпучил глаза.

— Да ну? А миннезингеры только этим и занимаются.

— Значит, то не настоящие стихи, — настаивал Рудольф.

Каждый так и остался при своем мнении.

Естественно, Пауля совсем не обрадовало известие, что его молодые друзья собираются проводить Амиру на встречу с женихом.

— Еще чего удумали — переться не пойми куда, к племени, которое просто перестреляет вас, как зайцев, едва увидит. Достаточно вы уже рисковали ради этой девчонки.

— Вряд ли они настолько тупы, что будут стрелять, увидев с нами Амиру, — рассудительно заметил Фриц.

Тут Евстафий все испортил, вставив свои пять золотых.

— Вам стоит быть осторожнее, господа. Таргаи — племя жениха Амиры — суровые воины пустыни. Случайно оскорбишь их — уже труп.