«Знает, все знает чертов немец, — перепуганно подумал Ковбык. — Откуда? Не иначе кто-то копает под меня... Но кто?»

— Так ведь тот попик оказался красным агитатором! Другие попы были как попы, а этот закатывал с амвона такие речи — большевикам на зависть!

— За это вы с ним и схлестнулись?

— Ну да! А люди не верили, трепали языками о сундуке с золотом.

В глазах Альсена сверкнула заинтересованность.

— Сколько же вы загребли?

— Загреб? — Ковбык зло скривился. — Попик совсем голым оказался — ни алтына в запасе... Ряса в латках! Десять лет — вот что я получил за большевистского законослужителя!

Гауптман опять зашелся смехом.

— Развеселили вы меня, староста. Значит, комиссары упекли вас в Сибирь за попа?

— Так и вышло! Говорят: поп не поп, а убивать не положено. При Советах насчет этого было строго... Накануне войны и выпустили.

— Строго, говорите? — переспросил Альсен. — Так, так... Вот что, господин верующий староста... Если за три недели не будет засеяна вся вспаханная площадь, быть вам опять в лагере, только на этот раз в немецком. А оттуда, сообщаю для сведения, нет возврата.

От такого поворота в разговоре Ковбык опешил. Одутловатое лицо его сначала побледнело, затем на нем обозначились бурые пятна.

— Как можно, господин комендант! — дрожащим голосом начал он. — В колхозе было столько машин, а сейчас не то что трактора — лошади захудалой не найдешь. Ярма на коров надеваем.

Альсен опустил бутылку на подставочку у стола, обозрел свое изделие и тут же наполнил стакан.

— До ваших трудностей мне нет дела. Большевики не думали о вашем будущем, когда вывозили и жгли технику, на них теперь и жалуйтесь... Помощь крестьянам фюрер обещает только при уборке урожая. Вскоре пустим завод в Мелитополе — косилки получим, из обоза подбросят лошадей.

«Поможешь ли собрать — неизвестно, а забрать — факт, — думал, слушая коменданта, Ковбык. — Однако немец крепко себя чувствует, если завод пускает».

— Чем засевать-то? Осенью фронт стоял здесь, не до посевной было, остались без озимых, а яровой пшеницы кот наплакал... Разве что кукурузой? Да и то поздновато, кочан не успеет вызреть.

Альсен опорожнил стакан, причмокнул языком.

— Сейте что заблагорассудится. В хозяйстве фюрера все пригодится. Ясно? Будет в чем задержка или мешать станут — докладывайте.

Глаза гауптмана смотрели почти весело, однако Ковбык чувствовал, что никогда ни перед кем он не выглядел так ничтожно...

После встречи с комендантом Ковбык целыми днями мотался по полям общины, как назывался теперь колхоз, лез из шкуры, лишь бы хоть частично осеменить пашню.

Сегодня отведенный для посевов срок истекал, старосту трясло с рассвета.

Проснулся — побежал в управу. Сидя будто на иголках, подсчитывал, чего, где и сколько посеяно, округлял цифры в надежде, что Альсен поверит на слово. Наконец сложил бумаги в папку, напялил на лысую голову фуражку и вышел на крыльцо.

Уже на пороге что-то заставило его насторожиться. Заметил, что людей на улицах непривычно много и все они выглядят как-то иначе, чем в другие дни. За боковой стеной управы, разместившейся в бывшем здании сельпо, у доски объявлений и приказов табунились старые и малые.

«На что они там глазеют? — встревожился староста. — Приказ коменданта? А может, мой? Что же это я такое интересное написал? Подавиться мне вареником, если помню».

Приосанившись, Ковбык направился к толпе. К нему подскочил Смола:

— Господин Ковбык! Свирид Михайлович! Засвидетельствуйте, что я первый. Никто из наших еще не видел, а я сразу заметил, первым обнаружил...

— Что ты обнаружил?

— Да вот — большевистская листовка! — ткнул в руки старосте Смола мятый листок. — Иду по улице, а она прямо на столбу, у всех, значит, на виду...

Староста почувствовал, что под фуражкой у него зашевелились волосы, да так ощутимо, словно на лысой голове вмиг выросла густая шевелюра. Вспомнил мысленно недобрым словом матерь божью и уставился в поданный ему листок.

— Да вот на ваших дверях еще одна! — ахнул полицай. — Прямо обнаглели. А вы с ними все уговорами да лаской!..

Ковбык оглянулся. На дверях управы белела еще одна такая же листовка.

— Засвидетельствуйте, господин староста, я первый... — напомнил Смола.

— Это же... черт знает что! — выкрикнул опешивший Ковбык и вдруг заорал на полицая: — Первый, первый! Разболтался! Ну и что с того? Дурак ты первый, вот кто ты! Надо было ночью ворон не ловить. Где был, когда по селу листовки эти расклеивали? У самогонщицы под юбкой блох ловил? Так и доложу, что ты первый блохолов!.. А люди чего собрались?

— Читают, господин староста.

— Что читают?

— Да прокламацию же... Ту самую, что у вас в руках.

Ковбык гневно глянул на полицая желтыми глазами:

— А ты, прохвост, рот раззявил? Гони их сейчас же, чтобы и духа не было!

— Приказывал разойтись — не слушаются. Вот разве что вы накричите, — угодливо сказал Смола, стараясь утаить обиду на старосту.

Ковбык начал вежливо, издалека:

— А чего это вы, люди добрые, базарите? Ну-ка по домам!.. Ай-я-яй! Читать большевистские листовки запрещено законом.

Задние чуть отступили, но никто не уходил.

— Оглохли вы, что ли? — насупился Ковбык. — Какой-то выродок нацарапал черт знает что, а вы и прилипли, как мухи к меду. Марш по домам!

Ближе других к листовке стоял коренастый дедок с лохматыми бровями, что будто стрехи нависали над его по-стариковски запавшими глазами. Дедок обернулся, подморгнул соседу, прокашлялся. Ковбык узнал Крыхту, каверзного мужичонку, не раз уже изводившего его хитроумными насмешками.

— А кого это вы, староста, выродком обзываете? — спросил Крыхта. — Разве не видите: читаем приказ господина Альсена?

— Что-о? Какой там еще приказ?

Ковбык протиснулся к доске объявлений. Рядом с листовкой действительно прилепился приказ коменданта, Где сообщалось, что до конца месяца «каждый владелец коровы обязан сдать три килограмма масла на бутерброды немецким солдатам-фронтовикам». Так и было написано: «на бутерброды».

Староста растерянно заморгал и, услышав за спиной сдержанный смех, наконец понял, как ему следует поступить. Гневно впился ногтями в листовку, содрал ее, шикнул на толпу:

— Вот теперь и читайте приказ сколько влезет!

— А мы уже выучили на память, — сказали за спиной. — Можно и по домам.

Люди стали расходиться, только Крыхта топтался на месте, задумчиво почесывая затылок.

— А ты что торчишь, философ? — заорал Ковбык. — Ишь, размечтался!

— Как же не задуматься, господин староста... Его германское благородие пишут: гони по три кила на бутерброды. Оно бы ничего, конечно, хлебец намазать пожирнее. Я и сам не против. Да как быть, если, к примеру, у меня во дворе не корова, а коза? С козиного молока...

— Да ты что? — взъярился Ковбык. — Над властью насмехаешься? Я т-те-бе покажу!

— Какой смех, господин староста? Тут слезы, если разобраться. Сто солдат фюрера получат бутерброды, а сто первый только оближется. И все через эту чертову козу.

— Молчать! Смола, отведи его в управу, пусть там помечтает в темном закутке.

Смола резво подскочил, положил руку на плечо старику:

— Топай, дед, в северном направлении!

Крыхта шевельнул плечом, сбрасывая руку.

— Убери! Сам дорогу знаю! А что, господин староста, может, уборную приспело время копать? Которая Супрунова — уже полная?

— Могилу себе выкопаешь, — пробормотал Ковбык и, взглянув на часы, заспешил к комендатуре.

Неизвестно, о чем шел разговор у Ковбыка с гауптманом Альсеном, однако вернулся он в управу побледневший, с трясущимися губами и тут же пригласил к себе начальника полиции Шефнера. Шефнер не очень-то уважал старосту, но в этот раз прибыл без промедления, понимая, что сейчас не время делить власть с Ковбыком. Не дай бог, комендант узнает, что начальник полиции смотрел в эту ночь с его машинисткой приятные сны, опростав перед тем бутылку самогона. Именно тогда, когда «комитетчики» расклеивали большевистские листовки, ему было особенно приятно зоревать с заезжей блудницей.