— Не такие они дураки, — с презрением сказал он. — Война для них закончилась.

Вместе с американскими солдатами патрульную службу вдоль линии железной дороги теперь несли и партизаны батальона Мишеля Денелона. Марше, как и раньше, занимался поставкой продовольствия, воевал с лавочниками и пекарями, пользуясь поддержкой бургомистра Жюстена, который оказался весьма деловым человеком и при необходимости довольно решительным.

В лесах в одиночку и группами бродили эсэсовцы, поэтому Щербак распорядился переправить раненых с базы Либерте в Комбле-о-Пон, а Мишустина назначил начальником госпиталя.

После прихода американцев, когда прошла первая радость изгнания оккупантов, Щербака охватило беспокойство. Пока в Арденнах находился враг, пока шла ежедневная борьба и некогда было раздумывать о будущем, Антону казалось, что все идет как положено. Солдатская судьба его сложилась необычно. Нельзя сказать — счастливо, но и не так уж трагически. Он бежал из плена и опять взялся за оружие. Мало того — возглавил боевое партизанское подразделение.

Солдатом он оставался и раньше, когда, тяжело контуженный, лежал на донецком косогоре, не в силах пошевелить даже рукой, чтобы дотянуться до автомата, и там, за колючей проволокой концлагерей, где смерть как тень ходила по пятам, караулила черными зрачками автоматов, рычала в золотисто-свирепых глазах овчарок, душила голодом, бессмысленно каторжной работой и насмехалась сентиментальным пиликаньем губных гармошек... Можно было впасть в отчаяние, утратив веру в силу человеческого духа, в возможность обрести когда-нибудь свободу.

Он перехитрил смерть и выстоял. И поступал так, как полагается советскому человеку, где бы он ни был, не забывал о священном долге перед Родиной.

Жажда встречи с близкими являлась тем огоньком, что порой мерцает сквозь мрак, придавая силы истощенному путнику. Иногда эта жажда становилась невыносимой.

В бессонные ночи Антон выходил во двор, чтобы взглянуть на восток, на зависшие над горизонтом звезды, которые наверняка видны из отцовской хаты. И ему становилось легче. Было приятно осознавать, что свет мерцающего неба простирается и там, как звездный мост, сближающий их в эту минуту, помогая, пусть мысленно, преодолеть дали...

Вдвоем с Савдуниным, который замещал раненого Довбыша, Антон составил списки советских партизан и отправился с ними к американскому коменданту.

Майор Легранн, смуглый от загара, будто житель тропиков, проявил любезное внимание.

— Я понимаю вас, мистер Щербак. Родная земля... Длительное время я жил на Гаити. Наша семья выехала туда, когда мне едва исполнилось десять лет. Затем Соединенные Штаты... Однако — верите? — и поныне снятся виноградные холмы Бургундии. Ностальгия — это в крови человека... Все же вам придется обратиться к английским властям в Брюсселе. Бельгия и все, что в ней сейчас, — их компетенция. Между прочим, сегодня я получил сообщение: немцы сдали Льеж...

...Егор Довбыш бурно одобрил намерение Щербака добиваться отправки бывших военнопленных на Родину.

— Эх, Антон, как подумаю, что скоро будем дома, дух захватывает. Но мы вернемся! А Николай?.. Василек, Ваня Шульга, казак Чулакин?.. А братишки, что недавно полегли? И земля не успела высохнуть на могилах.

Щербак проглотил горький комок.

— Мы не сложим руки, дружище, мы еще повоюем. И за парней за наших...

— Я отвоевался, — поморщился Довбыш. — Куликов говорит: была бы голова цела. Ему что? А для меня — прощай, море! Где ты видел хромого матроса?

Нога Егора, вопреки опасениям врача, заживала, но стала короче и не сгибалась в ступне.

— Комроты Довбыш! — сурово сказал Щербак. — Отставить слезы! Сейчас вся земля, как палуба, качается. Не время бросать якорь. И твой Куликов тысячу раз прав...

В тот же день, прихватив Николь и двух бойцов из охраны штаба, Антон Щербак поехал в Шанкс.

Люн, вялый, медлительный, со впалыми щеками, только что поднялся с кровати. Николь схватила его в объятья, обцеловывая морщинки на истощенном лице.

— У меня всегда было два друга, — вымученно улыбаясь, сказал Филипп, — моя Николь и улькус дуоденис[54].

— Соперница воспользовалась моим отсутствием, — улыбнулась сквозь слезы Николь. — Но теперь, когда я снова с тобой...

— На «опеле» разъезжаете, мсье Щербак, — сказал Люн. — А давно ли тайком подкрадывались к моему дому? Виктуар, Антуан!

— Виктуар, Филипп!

— Был у тебя корреспондент?

— Вандеманс? Был.

Люн развернул свежий номер брюссельской газеты «Либр бельжик».

— В таком случае послушай, что он о тебе пишет: «Вчера я вернулся из Комбле-о-Пона. Это небольшой городок, центр коммуны в долине Урт-Амблев, известный выступлениями партизан против оккупантов. Мои документы проверяли патрули в гражданском, которые разговаривали явно с иностранным акцентом. Меня провели в штаб к команданту. Этот худощавый мужчина с властным взглядом пронзительных черных глаз в общем-то не скрывал, что он советский офицер. На улицах я видел красные флаги. Как это понимать, господа? У нас, в Бельгии, в Арденнах, двоевластие?»

— Ну и сукин сын! — воскликнул Щербак. — Куда загнул! А в душу ко мне лез, сыпал комплименты, будто мак из горсти!

Люн тряхнул седым чубом.

— Красные флаги на улицах — это правда?

— На каких там улицах! На здании местной федерации Компартии — раз, около здания, где размещены советские партизаны, — два. Вот и все! Почему же Вандеманс не увидел бельгийских флагов на ратуше, на железнодорожном вокзале, наконец, над штабом полка, где мы с ним довольно подробно беседовали, в том числе и о флагах?..

— Этот бык от политики боится красного, — негодовал Люн. — Отлично знает, что врет, но шпарит без оглядки. Можешь не сомневаться: на эту «утку» клюнет немало «охотников». Такой шум поднимут — будь здоров.

Антон сказал, что намерен поехать в Брюссель.

— Подожди день-другой, — попросил Люн. — Николь слегка подремонтирует меня, и отправимся вместе. Уж очень я ослаб.

От Люна Щербак поехал в Пульсойер в надежде повидаться с Эжени.

Домик Гарбо оказался на замке, жалюзи на окнах опущены. Жухлые листья и слой пыли на крыльце говорили о том, что нога хозяина давно здесь не ступала.

Сначала Антон почувствовал разочарование, но оно тут же уступило место тревоге. Он подумал, что ферма Рошара не столь уж безопасное пристанище. Балю получал донесения о бесчинствах эсэсовцев в маленьких горных селениях. Фермеры просили защиты. То, что люди просили защиты не у американцев, а у партизан, означало признание их законной властью. Фермеры верили: партизаны не оставят в беде мирных жителей.

Поэтому, вернувшись в Комбле-о-Пон, Щербак решительно поддержал предложение начальника штаба создать мобильные группы для прочесывания горных лесов и ущелий в треугольнике между Комбле-о-Поном, Пульсойером и Ремушаном.

С поездкой в Брюссель пришлось задержаться. В Комбле-о-Поне Щербака ждал приказ командования о присвоении армейских званий командирам 4‑го полка в соответствии с занимаемыми должностями, а также распоряжение одеть партизан в обмундирование бывшей бельгийской армии, склад которого был захвачен при освобождении Льежа.

В роте Довбыша этот приказ не вызвал энтузиазма.

— Чтобы я влез в чужую шкуру?! — кричал Куликов, сердито раздувая ноздри короткого веснушчатого носа. — Да я и во сне вижу себя в красноармейской гимнастерке! В партизанах я временный, я всегда — боец Советской Армии. Мне хотя бы завалященькую форму, но свою! Правильно я говорю, ребята?

Щербак понимал Куликова, но Балигана тоже можно было понять. Штаб ПА требовал участия партизанских соединений в боевых операциях на фронте, а значит, унификация формы была просто необходимой. Смешно думать, что партизаны прибудут на передовую одетые кто во что горазд.

В Шанкс Щербак приехал в необычной для себя военной форме с тремя золотыми звездочками на лацканах кителя.