Пока Збышек все это рассказывал, Балю ерзал на колоде и вдруг не выдержал:
— Мне пора идти, а мы не обсудили подробности. Куда я, например, обязан явиться.
— Не злись, Франсуа, — тихо откликнулся Ксешинский. — Мы с мсье Щербаком почти земляки...
Антон не дал Балю координаты партизанской базы. Такова была установка Дюрера. Местом встречи определили заброшенный карьер неподалеку от Шанкса...
Сейчас, торопясь за проворным Фернаном, Щербак жалел, что так и не расспросил Ксешинского о Франсуа Балю. Что за человек? Не скрывается ли подвох за его подчеркнутой отчужденностью?..
Путникам открылась низина, окутанная сизой вечерней мглой. Стремительный Урт бился в подножие подмытого утеса и круто сворачивал вправо, ноги улавливали глухую подземную дрожь. Впереди сиял мост, освещенный огнями.
— Вот мы и дома, — облегченно вздохнул Фернан.
И именно в эту минуту из темноты по ту сторону реки на мост вышли немцы. Застучали сапоги, свет фонаря выхватил черные мундиры, заиграл на стволах автоматов.
— Проклятье! — прошептал Фернан. — Еще мгновение — и мы оба влипли!
Чтобы оказаться на виду, им оставалось спрыгнуть с уступа в осыпь щебня под скалою.
Сапоги стучали все громче, доносились приглушенные команды.
— Эсэсовцы, растак их... — зло выругался Щербак. — У меня с ними давние счеты. Что будем делать?
— Перемахнем на лодке, — сказал Фернан. — Пошли. Луна всходит.
На одной из террас они присели передохнуть, и тут Щербак похолодел.
— Комиссар!
— Что комиссар?
— Он же пошел в Аукс-Тур! Слышишь? В Аукс-Тур! И возвращаться будет через каменоломню, понимаешь?
— Да нет, едва ли. Ведь ему ближе... — начал было Фернан и замолк.
Бывают мгновения, когда слова излишни. Не сговариваясь, они побежали на другую сторону увала. Скатились в овраг, надеясь, что он выведет их снова в долину.
Они опоздали.
Когда скалы расступились и глазам открылась голубая в лунном свете дорога на каменоломню, в противоположной стороне, у моста, ночную тишину разорвал выстрел. Затем еще раз. В ответ сердито, как собака на привязи, зарычал автомат.
Антон бежал, оставив далеко позади Фернана, будто и не было долгого перехода через горы, не отекли сбитые до крови ноги, только в груди его как поселился холодок, так и не исчезал.
Припадая на левую ногу, от моста пятился комиссар, а вслед ему захлебывались автоматы. Кардашов отстреливался из пистолета и бежал ярко освещенной лунным светом дорогой, намереваясь, видимо, укрыться в каменоломне.
«Ему бы под скалы, в тень...» — успел подумать Щербак, прежде чем увидел, как комиссар вдруг покачнулся.
Кардашов падал долго, шаг за шагом все ниже склоняясь к земле...
Над вершинами От-Фаня в реденьких чистых облаках купалась полная луна. За крутым берегом шумели невидимые воды Урта.
Два гитлеровца стояли над телом комиссара, дымили сигаретами.
— Надо было брать живым. Достанется нам теперь от штурмфюрера.
— Зато мы живы. Тебя это не устраивает?
— Доложишь штурмфюреру. Он обожает остроумных мужчин.
— Ты старший, тебе и докладывать.
— Эй, что там у вас? Оглохли, что ли?
— Айн момент, герр штурмфюрер! На волка грешили, а овцу пастух съел!
Это были последние слова гитлеровца.
«Шмайсеры» ударили почти в упор...
Щербак взвалил на плечи тело комиссара, прохрипел:
— Прикрой меня, Фернан... Да прихвати автоматы...
Так они и отходили — Щербак нес тело Кардашова, а Фернан, перебегая с места на место, посылал короткие очереди в мелькающие тени фашистов.
Перед глазами Антона роились черные мухи, одна из них кольнула его в бедро. Он скрипнул зубами от боли, а мухи продолжали роиться, плыть, и вместе с ними плыл голубой свет, густой, хоть черпай его пригоршнями.
До оврага было метров триста, но когда открылась наконец его черная пасть, прошла, наверное, целая вечность...
Щербак сидел под кустом орешника распоясанный, сникший. Лицо его было таким же серым, землистым, как и у Кардашова, который лежал рядом с ним непривычно тихий, молчаливый, ко всему безразличный. Рубашка с короткими рукавами делала Николая молодым, намного моложе, чем он был на самом деле. Сквозь рубашку на груди проступал расплывчатый красный кружочек. «В такой рубашке разве что к девчатам. А комиссару полагается кожанка и пулеметные ленты крест-на- крест...» — так сказал однажды он Кардашову. Когда это было? Очень давно...
Подошел Фернан, снял с плеча и бросил на землю автоматы.
— Отстали, — сказал, тяжело дыша. — До рассвета не сунутся. Я там еще одному отбил охоту...
Щербак слушал, как Фернан пьет на дне оврага из ручья, и вспоминал разговор с комиссаром перед поездкою в Серен. Что он тогда говорил? Кажется, о жене. Как раз перед началом войны отвез ее в родильный дом. Ждал сына. Кто знает, возможно, и бегает сейчас где-то твой сын, Коля, да только не суждено вам теперь с ним встретиться.
— Пора, — вздохнул Фернан, а возможно, это он, Антон, сам вздохнул.
Левая нога онемела, ее будто облепили мурашки. Фернан осмотрел рану.
— Хорошо, что навылет, — сказал он, зажав в зубах бинт. — Не терпится людям на тот свет... На этом нажились, что ли? Ну, что мне теперь с тобой делать?..
— Поступай, как хочешь. Но я Николая этим гадам не оставлю.
— Не оставишь. А Фернан оставит? Эх ты...
Было уже за полночь, когда Фернан устало выдохнул:
— Вот здесь мы и попрощаемся с комиссаром.
Овраг вывел их на плато. С обеих сторон подступал синий в лунном свете лес. Стройная сосенка выбежала на край обрыва, оперлась стволом на стесанный камень.
— Ты полежи, — сказал Фернан, — отдохни...
Щербак упал в траву, и черные мухи тут же разлетелись. В груди стучал молот, а из бедра по всему телу начал растекаться огонь, он стал жечь невыносимо, будто к нему только что поднесли охапку сухого хвороста.
Фернан принялся копать могилу. Шуршал в глине нож, звенел о камни. Вокруг шумели сосны. Видимо, там, над вершинами, разгуливал неуловимый на земле ветер.
— Мы с Егором поначалу не очень тебе доверяли, — признался Щербак. Он и сам не понимал зачем. Но сказал, и стало вдруг легче. Будто долго носил в себе вину перед товарищем, и она давила, как тесный сапог.
— Я догадывался...
Нож звенел и звенел, и под этот звон и шорох в вышине Антон задремал.
Когда проснулся, то увидел склонившегося над собой Фернана. Из-под грубого, домашней вязки берета на брови свисали мокрые волосы, в уголках глаз и на впавших щеках затаилась усталость.
— Прости, — сказал Щербак. — Я долго спал?
...Луна висела над головами, словно фонарь, в ее свете все выглядело призрачным и нежным. Тени стали куцыми. И это ощущение призрачности, нереальности не покидало Антона всю дорогу, пока они спускались на другую сторону увала, в Совиное урочище.
И только когда лодка ткнулась в берег Урта и ее закачало, в голове Антона прояснилось, и все, что случилось этой ночью, встало перед глазами четко, в предельной непоправимости, и наполнило сердце болью.
Антон снова увидел, как долго, удивительно долго падал комиссар, он как бы снова нес его на плечах, засыпал его могилу пересохшими комками земли и, сцепив зубы, выцарапывал ножом на гранитной глыбе: «Николай Кардашов, Жан, партизанский комиссар. Прощай!» С порезанных пальцев капала и застывала на граните кровь...
— Дальше я пойду один, — сказал Щербак.
— А я?
— Ты предупредишь Балю. Потом отправишься в Аукс-Тур. Скажешь, что мосты перекрыты. Слышишь?
— Слышу.
— Перевезешь партизан на лодке, отведешь на базу. Я доложу Жозефу, что иного выхода не было.
— В Пульсойере боши.
— Обо мне не беспокойся. Подумай о себе. Если не успеешь, ребята погибнут, как... Жан. А нас посчитают за провокаторов. Помоги мне выбраться на берег... Да не смотри так на меня... Доберусь! А теперь плыви!
