Раньше, бывало, заходил братишку проведать. Юный Калина жил тогда у Маруси...
— Спит?
— Читает на печке книжку.
— Это хорошо. Дай, думаю, загляну, как он тут.
Не хитри, Матвей, признайся хоть себе, не малого хлопца хотел ты видеть, разве не так? Пусть так, а что делать, если живу как стрелка компаса, нацеленная на ее хату. И смех и грех. Однако никому об этом не узнать, моя забота...
Маруся слегка похудела, но стала еще красивей. Под глазами залегли тени, между бровями прорезалась морщинка.
— В среду собрание в Грицковом сарае. Павла в комсомол будем принимать. Не забудешь? В среду.
— Как это я забуду?
— А в Калиновке — слышала? — старосту прибили. Скотина был распоследняя. Двух комсомольцев выдал. Вот и допрыгался. Дают и там ребята сдачи, а? Василь хочет послать тебя на связь.
— Правда, Матюшка? — обрадовалась Маруся. — Пошлите. Вот бы сообща...
— В среду и решим.
— Ну, иди уже, иди, — сказала тихо. — Еще увидит кто-нибудь, такого наговорят...
— Верно, это ты верно заметила, — заторопился Матюша. — Здоровья тебе! Спокойной ночи!
Пошел тогда от нее взволнованный. «Такого наговорят...» Даже в шутку высказанная мысль о том, что могло бы случиться между ними, делала его счастливым.
...Углубившись в воспоминания, Матюша шел напрямик к овчарне за выгоном, забыв об осторожности. Что-то хрустнуло позади, будто провалился под ногой мохнатый ледок. Замер, прислушался. Тишина. Наверное, показалось. Да и кто там будет лазать в такую погоду! Двинулся дальше. Не видел, что следом крадутся две фигуры...
...Полицаи подкрадывались к овчарне уверенные, что оттуда нет пути для скрытого отхода. Двери одни, собственно не двери, а широкий проем без притолок, а через окна с деревянными решетками не полезешь — слишком малы.
— Эй, кто там! Вы окружены! Руки вверх и выходи по одному!
Ночная степь далеко разнесла эхо.
Если бы Смола выждал еще минуту, мог бы схватить голыми руками и Матвея, и Бугрова — они как раз собирались уходить.
— Влипли, — прошептал Матюша. — Полиция. Держитесь, Гнат Петрович, глухой стены, подальше от окон...
— Вы что там — язык проглотили? — не терпелось Смоле. — Выходи, а то стрелять начнем!
Матюша извлек из-под обломков кирпича пистолет, затем гранаты.
— У меня тут кое-что припрятано на случай. Братанов подарок... Вот и пригодился.
— Подожди, надо выработать какой-то план. — Голос Бугрова был, как ни странно, спокоен, будто за выщер-бленными глиняными стенами не ожидала смерть. По крайней мере таким он показался Матвею.
Сам же Гнат Петрович с грустью думал, что это тот самый случай, которого рано или поздно следовало ждать. Беспрерывные хождения от села к селу измотали его. Особенно усложнилась жизнь, когда за ним начал гоняться Эрлих. Документы с подделанной подписью оберштурмбанфюрера пришлось уничтожить. Оружия он с собой не носил, это не раз выручало его при случайных облавах и обысках, зато теперь...
— Какой здесь может быть план! — вздохнул Матюша. — Отдать подороже жизнь, вот и весь план.
В проем дверей бросились сразу трое. Матюша швырнул им под ноги гранату.
— Ну, кто там еще смелый? — закричал он. — Смола! Иди, шкура, поближе. Для тебя припасена противотанковая.
В ответ послышалась отборная ругань.
— Не теряйте время, Гнат Петрович, слышите? Я все равно далеко не уйду на деревяшке, а вы... За вас отвечаю перед подпольем, перед всей партией, если угодно.
И столько строгости и убежденности было в этих словах, что Бугров молча обнял Матвея и побежал к глухой стене.
Камыш и в самом деле ломался легко, но трещал так, что, если за стеной кто-нибудь оказался бы, на удачу с побегом нечего и надеяться. Лез, ожидая каждый миг пули или удара прикладом. Спрыгнул на землю, упал. Вокруг ни души. Пополз в темноту.
— Прощай, отважный юноша... Прощай.
— Вперед! — орал Смола. — Вперед, сучьи сыны!
Начальнику полиции не хотелось отдавать добычу немцам, делить с ними славу.
Тучи расступились, в прореху заглянул месяц, бросил голубоватые лучи и в решетчатые окна. Матюша стоял на одной ноге, опершись культей на кириич, размахнулся деревяшкой.
— Подходите, гады!
В расстегнутом донизу ватнике, без шапки, он был страшен, как призрак в лунном свете.
— Живым, живым брать! — орал Смола. — Патрончиков нет, комсомолия? Га-га-га!..
Блестели фонарики, черные тени приближались осторожно, выставив впереди себя карабины, боялись окованной железом деревяшки.
Смола не выдержал, грязно ругаясь, подбежал:
— Где второй? Ищите!..
Сноп желтого пламени возник в руках Матвея Супруна, словно последний всполох сердца...
Всю ночь Василь Маковей не вылезал из колодца затерянной в степи водокачки. Замерз, стучал зубами. При свете коптилки, напрягая глаза, записывал сведения для очередной листовки.
В ушах еще до сих пор звучал голос Левитана. Трижды за день сообщалось об окружении армии Паулюса под Сталинградом.
— Ура-а-а! — вне себя от радости закричал Василь, широко раскинув руки, будто хотел обнять весь мир. — Победа, товарищи! Побе‑е-да‑а!
В ответ ему торжествующе гудел тесный свод. Голос метался в нем, стонал, будто живое существо в железных путах, лишенное возможности вырваться на свободу.
Маковей прикусил язык. С ума сошел? Кто-нибудь случайно будет проезжать поблизости и услышит. Выбрался по ступенькам наверх — темно, хоть глаз выколи. Хотелось крикнуть над степью о победе, пусть знают облака и птицы, каждая былинка пусть радуется...
Около скирды Василь навеял пшеницы, бросил котомку через плечо. Теперь многие ходили в поле к скирде, собирать по горсточке, по зернышку на лепешки. Не зря он, Маковей, возился с решетками на комбайне.
Голенища сапог набиты листовками. Пусть бы их было вдвое больше, в сто раз — донес бы! То были первые вестники большой победы.
На дороге замаячила легкая фигурка. Кто-то из ребят торопится на хлебный промысел. Василь вздохнул: голодной будет зима.
— Григорий Тихонович! — обрадованно окликнул он путника. — Куда это ты вырядился? В какие дали? Котомка, корзинка... А компас прихватил?
— В Чапли. Может, Марусю разыщу, — угрюмо ответил Грицко.
— Кто тебе сказал, что она в Чаплях? — удивился Маковей. — А почему плачешь?
Грицко подбежал, уткнулся ему в кожушок:
— Убили... Уб-били его...
— Кого убили? Кого?
— Матюшу, — всхлипнул Грицко. — Подстерегли и убили... Нет теперь никого у меня. И мамка умерла, и Матюшку убили...
Василь стоял ошеломленный, прижав к себе Грицкову голову в заячьей шапке, молчал.
Неожиданно Грицко схватил Маковея за локоть, потащил за собой в кусты. По дороге катилась бедарка.
— Ковбык. Вот кого я ненавижу! Нет, не пойду я в Чапли, пока не сживу этого гада со света...
Василь удивился словам Грицка. Неужели это тот самый мальчонка, для которого совсем недавно самым большим горем было потерять двух турманов? Рядом с ним стоял худенький подросток в длинном пальто, старых валенках и заячьей шапке, однако в голосе его так мало оставалось детского.
— Огонь закаляет сталь, а война — сердце, — тихо произнес Маковей. — Пошли домой, будешь мне за брата... А там отец вернется. Не грусти, Калинка, наши под Сталинградом окружили немецкую армию. Понимаешь, братуха, целую армию!
— Правда? Откуда знаешь?
И затаился Грицко, испугался, что Василь спросит: «А борода у тебя растет?»
Но Василь не стал спрашивать о бороде.
— Приемник слушал. А собрал его нам Матюша. Завтра утром все село будет знать о победе. Это большая радость людям. Если... если ты мне поможешь.
Ни словом, ни жестом не выдал маленький Калина своего восторга, хотя и заколотилось сердце. Только спросил:
