Как-то подстрелили только одного зайца, посмеялись и, чтобы не нарушать раз и навсегда условленного порядка, разрезали куцехвостого пополам. Так и пришли домой — из одного ягдташа высовывались уши, а из другого — задние ноги.

— Можешь рассчитывать на меня, — сказал Илья Лукич, — у самого руки давно чешутся. Я их еще в восемнадцатом бил, а теперь, видишь ли...

Заговорили о кочегарах.

— Павлушке верю, как себе, — сказал Кононенко, — был в истребительном батальоне, в армию не взяли из-за бельма на глазу. А Симеонов — этого надо остерегаться, не нашего поля ягода.

Михаил Симеонов появился в Черной Кринице вскоре после того, как пришли немцы. Приехал с женой, откуда — никто не знал. Поселился в заброшенной мазанке, жил тихо, незаметно.

Когда Илью Лукича привели под конвоем на мельницу, Симеонов был уже там, вертелся около Капгофа, местного немца, которого Альсен назначил директором предприятия. Нехитрые обязанности кочегара Симеонов исполнял старательно, после смены торопился домой, ни для кого не было секретом, что он побаивается жены, дебелой и на редкость горластой женщины. Илья Лукич не любил его, хотя толком и не знал, что за человек этот Симеонов.

Павел Чубко, которому он открылся после разговора с Василем, не называя, естественно, имени Маковея, сказал о Симеонове:

— Шкура! Другого слова и не подберешь. Не доверяйтесь ему, Лукич, сторонитесь беды.

— Доверяться не собираюсь, а поговорить не мешает.

...Перед концом смены машинист облазил с масленкой двигатель, осмотрел карданы, ремни и, вытерев паклей руки, зашел в кочегарку. Симеонов как раз набрасывал в топку уголь, стоял около манометров обнаженный до пояса.

Илья Лукич скрутил цигарку.

— Дай прикурить.

Симеонов молча выхватил клещами из топки уголек.

— Шабаш?

— Чубка где-то черти носят.

Илья Лукич поддел ногой кусок угля.

— Антрацитик. Не тот, правда, что был у нас до войны, но все же... Видимо, власти ценят наш заводик, раз не жалеют угля.

— Хлеб подороже угля.

— Важный, так сказать, объект... А табачок, между прочим, удался. Хочешь?

— Можно.

— А мы, значит, в этом деле помощники.

— Что?

— Помощники, говорю.

— Не нравится?

— Почему не нравится? — пожал плечами машинист. — Разве я это сказал?

— Да нет, ты лишнего не скажешь. А теперь, Лукич, я тебе скажу. Не разводи вокруг меня политики, катись-ка она корове под хвост! Не для того я в глухомань забился, чтобы жить и все время оглядываться. Коммунисты что-то не поделили с Гитлером, мне до этого нет дела. — Симеонов сплюнул прямо в пламя, распахнув двери топки. — Живу, никого не трогаю. Хочу, чтобы и меня оставили в покое. Вот это и вся моя нынешняя политика, господин-товарищ машинист. Надеюсь, мы поняли друг друга?

— Нынешняя, значит, — не удержался Илья Лукич. — Чего же тут не понять. Только откуда ты взял, что я хочу втравить тебя в политику?

— По глазам вижу, — буркнул Симеонов, отводя взгляд.

Помолчали.

— В глухомань, говоришь, забился... А родом-то откуда? Или это тоже — политика? Симеонов присвистнул.

— Где был, там уже нет.

Илья Лукич, изображая усталость, зевнул, бросил в топку самокрутку.

— Когда-то наш сельский батюшка говорил: «Каждому человеку уготовано господом богом нести свой крест — кому тяжелый, кому легкий». А ты, значит, уже отрекся и от тяжкого, и от легкого. Пусть другие несут его. А в этом ведь своя политика. Можешь с ней и выжить, а можешь... — Илья Лукич весело засмеялся, похлопал кочегара по голому плечу. — Ну что ж, извини за откровенность. Не со зла я все это. Живем и работаем рядом.

Кононенко поднялся по ступенькам вверх, в машинный зал, и здесь его прорвало:

— Гнида! Хочешь выжить за чужой спиной? Посмотрим...

Готовясь взорвать котлы, подпольщики действовали осторожно, никто из посторонних в кочегарку не заходил, а все подготовительные работы делал Павел Чубко во время своих дежурств. Однако Симеонов то ли заметил неладное, то ли что-то заподозрил, вскоре зашел в машинное отделение будто бы за тем, чтобы сообщить о подтекающих трубах, а в конце разговора сказал:

— Кажется, Лукич, ты обиделся на меня? А зря. У меня ведь тоже есть свой крест... И не легче твоего, быть может. Я мог бы на твои вопросы ответить в другом месте. Но это уже была бы политика, которой я, как ты уже знаешь, избегаю...

На этот раз промолчал машинист. Рассказал обо всем Маковею после смены.

— Похоже на угрозу, — сказал Василь. — Ну что же, и мы не станем с такими ловкими «политиками» церемониться.

На заседание подпольного райкома Василь впервые пригласил Кононенко.

— Знакомьтесь, товарищи, — с улыбкой сказал он. — Машинист паровой мельницы Илья Лукич Кононенко, о котором я вам уже рассказывал. А это члены нашего райкома.

Илья Лукич улыбнулся, сердечно пожал всем руки.

— С кем же здесь знакомиться? Росли на моих глазах... Вот только не знал, что вы и есть тот самый «районный комитет»... Помнишь, Маруся, как сердилась на меня: «Зачем зайца застрелили?» Сколько тогда тебе было?

Маруся смутилась, вздохнула:

— Помню, Илья Лукич, все помню. Давно это было, словно в какой-то другой жизни.

Она только что вернулась из Азовска, принесла и шнур, и детонаторы в той же самой камышовой кошелочке под камбалой.

На этот раз путешествие прошло без особых приключений, в дороге никто не обратил на нее внимания — много людей бродило в поисках еды в то голодное лето. Меняли одежду на продукты, на мыло, на самодельные спички. Кто в город, кто из города...

Она была еще под впечатлением последней встречи с Бугровым. Чуть не лицом к лицу столкнулась с ним на улице в Азовске. Одет по-городскому, в фуражке. Даже не поздоровался, а узнал же, видела, что узнал. Наверное, так надо.

И лишь позже, когда стемнело, он разыскал ее у знакомых...

— Диверсию проведем на дежурстве Симеонова, — говорил тем временем Маковей. — Сразу же распустим слух, что в угле оказалась мина замедленного действия, заложенная при отступлении советских войск.

— А если уцелеет? Ну, этот Симеонов? — спросила Таня. — Он же выдаст!

— Предвидено и это, — объяснил Илья Лукич. — Я-то ведь тоже буду поблизости.

— Не перестарайтесь, — предупредил Матюша. — Разом с котельной может и машина полететь к черту в зубы!

Василь наклонился, шепнул ему на ухо:

— Спокойнее. Девчат напугаешь.

— Они у нас не пугливые.

Василь имел в виду прежде всего Таню, видел, что не сводит с него тревожного взгляда. Хотя он и не говорил, что будет вместе с Кононенко на мельнице, но наверняка она догадывается.

Все в тот вечер обговорили до мельчайших подробностей, а утром выяснилось, что план придется пересмотреть еще раз.

От знакомой машинистки из комендатуры Маруся узнала, что завтра, в годовщину войны, по радио будут передавать речь гауляйтера Украины, поэтому всех криничан сгонят на завозную площадь у мельницы. Прибежала к Маковею.

— Гляди-ка, что надумали гады! — выругался Василь. — Наверняка будут снова пугать своими победами. Армия фюрера и так далее... Ну что ж, перенесем операцию на завтра, устроим им небольшой фейерверк... Ты, Маруся, иди на водокачку к Климчуку за листовками, а я предупрежу Илью Лукича...

Машинист схватился за голову:

— Завтра же дежурит Павел!

— Придумайте что-нибудь, Лукич, сами понимаете, Павлу нельзя.

— Легко сказать: придумайте. Но что? Немцы насчет смен аккуратисты!

Двадцать второго июня рано утром Кононенко прибежал к директору мельницы Капгофу.

— Что делать, Оскар Францевич? Чубко заболел, сестра записку принесла... Что-то с животом, из туалета не вылазит, а Симеонов уперся: не буду две смены подряд работать, и точка! Понимаете: супруга у него ревнивая...

— При чем здесь супруга? — вспылил директор. — Прикажете остановить завод?