Перед алтарем мы нашли немного жареного мяса, крашеные яйца, платки, носки и даже две бутылки подсолнечного масла. Верующие решили умилостивить господа своими подарками, и должен сказать, что никогда они этого не делали так вовремя и так к месту.

Мы набили карманы платками и носками, завернули еду в полотенце. Бутылки тоже захватили с собой.

— Вот только винца не сообразили оставить, — заметил Митре, осматриваясь.

— Они-то сообразили, но нас опередил пономарь, — пояснил я, как более осведомленный в божьих и церковных делах.

На встречу мы пришли вовремя и в хорошем настроении. У нашего ятака был перепуганный вид. По случаю праздников в село приехало несколько полицейских во главе с участковым начальником. И ятак пришел на встречу с пустыми руками, так как боялся, что его кто-нибудь встретит и спросит, что это он несет. Только несколько красных яичек и удалось сунуть в карманы.

Закончив наши дела, мы отпустили ятака, а сами с Митре направились в Чурек. Несмотря на поздний час, бай Пешо ждал нас. Не спала и тетка Ваца. Мы отдали ей масло и попросили испечь слоеный пирог. Затем вытащили две пары детских чулок, взятых в церкви.

— Это для деток. Думали, думали, что бы им подарить, и Митре придумал: «Чулки! Ведь дети их больше всего рвут». От одного приятеля получили карточки на них.

Женщина со слезами благодарности смотрела на нас: в такое тяжелое время подумали о детях. А мы с Митре решили, что господь простит нам и кражу и ложь, потому что все это сделано с благородной целью.

Подготовительная работа, которую мы вели в течение последних девяти месяцев, давала свои плоды. К нам приходили новые партизаны. Связь с селами стала надежной, и местность мы изучили отлично.

В эти дни фашистское правительство готовило массовое выселение евреев из Болгарии в лагеря смерти. Несколько месяцев назад гитлеровцы выслали евреев из Беломория. После принятия ряда законов, запрещающих этим болгарским гражданам жить в больших городах, работать в государственных учреждениях, иметь свои предприятия и мастерские, после реквизиции их имущества фашистские власти готовились передать евреев в руки гитлеровских палачей.

Весь болгарский народ под руководством партии поднялся на защиту своих соотечественников. Сотни петиций, подписанных профессорами, учеными, писателями, рабочими и крестьянами, были посланы во дворец и в парламент, в совет министров и отдельным депутатам.

Молодых еврейских граждан власти мобилизовали в «черные» трудовые лагеря. В невероятно тяжелых условиях голода и экзекуций люди должны были исполнять поистине каторжную работу по десять, двенадцать и даже четырнадцать часов в сутки.

Партия дала указание евреям-коммунистам перейти на нелегальное положение и присоединиться к партизанским отрядам. К нам должна была прийти одна такая группа из двадцати человек, и мы приготовились к встрече.

В конце мая наше пополнение прибыло.

Все они были горожане до мозга костей, и в первый момент у нас, старых партизан, возникла тревожная мысль: сумеют ли они перенести все трудности и лишения партизанской жизни?

Ведь для них слово «партизан» овеяно определенной романтикой, которая ох как далека от суровой действительности!

Позднее, когда мы с Шомполом стали друзьями, он смущенно признался мне:

— Знаешь, бай Лазар, когда я шел в партизанский лагерь, представлял себе его так: белые островерхие палатки в два ряда с флагом на самой высокой из них — на штабе, а в глубине, немного в стороне, просторная палатка — столовая. И как же я удивился, когда…

Слова «приезжайте домой» были подчеркнуты. Бабушка Гана не отличалась особой грамотностью, и поэтому ее редкие письма были короткими. Это письмо тоже состояло лишь из нескольких строк и заканчивалось словами: «Приезжайте домой вдвоем с Аксинией».

Слово «дом» для меня всегда означало дом, где жила наша семья — мама, Стефан и Марианти, где потом стал жить и Добри. И вдруг я получаю письмо, в котором меня зовут «домой».

Мой ли это дом, тот, в далеком селе, куда и ездила-то я всего три раза? Вспомнила слова Добри: «Наступит весна — отправляйтесь домой, к матери». И я поехала.

В конце апреля, после лазарова дня, наша повозка остановилась перед домом бабушки Ганы в Брышлянице. Не успела я сойти, не успел возчик крикнуть «Бабка Гана, к тебе гости!», как со двора послышался звонкий девичий голос:

— Тетя!

Спустя миг Стефка уже схватила Аксинию, а Пушо и Гошо жали мне руку. Подошла мать Добри — стройная, красивая пожилая женщина с высоким лбом, со спокойными глазами. Баба Гана сразу покоряла каким-то необыкновенным обаянием. «Какой же красавицей была она в молодости!» — мелькнуло у меня в голове. Отступив на шаг и не повышая голоса, она протянула руки к Стефке:

— Дай ребенка!

Баба Гана взяла Аксинию на руки, отодвинула ее на миг от себя, чтобы лучше разглядеть, как это делал и Добри, когда увидел впервые, и в ее голосе зазвучали нежные нотки:

— Лазарова дочка к нам приехала!

И понесла ее в дом. Через несколько минут она снова показалась в дверях. На Гане был новый фартук. В одной руке она держала Аксинию, в другой небольшую корзиночку.

— Пойду покажу внучку.

Мне хотелось сказать, что дочка устала, но я вдруг вспомнила, что мать Добри вырастила десятерых детей. Уж она-то знает, как обращаться с ними!

В воротах показались соседи:

— С гостями вас, бабушка Гана!

До самого вечера в дом один за другим шли соседи и родственники, приятели Добри. Они крепко жали мне руку и наклонялись над люлькой Аксинии.

Вечером в доме остались только родные. Бабушка Гана, Стефка, Пушо и я с Аксинией укладывались спать в большой комнате на первом этаже, а Гошо с женой — в маленькой комнате. На втором этаже жили учителя.

Палуша, жена Гошо, приехала сюда недавно. Так как ей еще не было шестнадцати лет, поп не захотел их венчать. Это была милая, скромная девушка. Каждый раз, заслышав шаги Ганы, она вздрагивала: властный и сильный характер этой женщины, видимо, пугал ее. Палуша полюбила меня. Когда мы все вместе собирались в комнате, она всегда старалась сесть рядом со мной.

Стефка расцветала на глазах. Улыбка не сходила с ее лица, а смех наполнял весь дом.

Гошо, который еще не служил в армии, старался казаться взрослее, чем был. Говорил он медленно и веско.

Настоящим и полновластным хозяином в доме была бабушка Гана. Начиналась у детей какая-нибудь ссора — одного ее взгляда было достаточно, чтобы воцарился мир. Все знали, что будет так, как она скажет, и не пытались спорить с ней.

Гошо был единственный мужчина в доме. Вся работа к поле лежала на его плечах, но, когда надо было идти в общинное управление — вести переговоры о налогах и поставках, отправлялась Гана. Соседи уважали Гану, но боялись ее острого языка.

Когда собирали разверстку, в соседних домах всегда поднимался шум. Общинные служащие ругались, ругались и хозяева, спорили из-за каждой мерки зерна, из-за каждого мотка шерсти.

В середине лета однажды ранним утром перед общиной остановился небольшой автобус. Из него вышли несколько полицейских и шпиков в штатском. Предводительствовал Манто.

Из нашего дома видно все село как на ладони. Виднелось и общинное управление, до которого по прямой было не больше пятисот метров.

— Лена, полиция! — Голос бабы Ганы был спокойный и ровный.

Я всегда при себе носила письмо, которое прислал мне Добри с Мургаша. Это было единственное, что мне хотелось сохранить, что никак не должно было попасть в руки полиции.

Я вынула его и подала бабушке Гане:

— Спрячь его, мама!

Затем оделась и приготовила вещи, которые надо взять с собой. Я была уверена, что меня арестуют.

В это время в общинном управлении заседали сыщики, кмет и сборщик налогов.

— «Этот» появлялся здесь? («Этот» был Добри.)

— Не замечали. Его жена здесь.