— Ты с коммунистами не очень связывайся. Опасные люди…

Так до начальства ничего и не дошло. Досталось мне не от него, а от… Сокола. Пришел он после обеда на огород и долго молча глядел на меня.

— Ну, что?

— Да ничего, хочу только спросить…

Опять замолчал.

— О чем спросить?

— В своем ли ты уме, почему делаешь подобные глупости? Или соскучился по тюрьме?..

— Знаешь, братец, просто не сдержался…

— А ты держись! Какой же ты коммунист, если поддаешься на провокацию фельдфебеля!

Признаться, что дал маху, не очень приятно, да что поделаешь. Сокол испытующе смотрел на меня, и я пообещал больше таких случаев не допускать, хотя нечто подобное повторялось и позже. Видимо, характер трудно переменить…

После 9 сентября, уже будучи полковником, я по делам службы как-то заехал в 25 й полк. Помощником дежурного в тот день оказался Замбо.

Он стоял вытянувшись передо мной.

— Вы не узнаете меня?

— Никак нет, господин полковник.

— А я был вашим солдатом…

— Не могу припомнить…

Я напомнил ему. Он вытаращил глаза, побледнел, весь как-то ослаб. Мне показалось, что он вот вот рухнет на землю как подкошенный.

— Смирно! — скомандовал я ему, и команда эта подействовала моментально. Замбо вытянулся в струнку. Руки по швам. Голову выпрямил. Теперь можно было с ним разговаривать.

— Мы, коммунисты, люди не злопамятные. Если не совершил преступления, то бояться не следует.

— Благодарю вас… господин полковник…

Оружие в наших руках. Мы сможем использовать его, когда придет время. Такие мысли стали возникать у меня еще в самом начале войны. Но было совершенно очевидно, что обстановка для этого неподходящая. А теперь, спустя год, я только намекнул Борису, и тот сразу же ответил:

— Верно, Добри. Пора.

Он был кладовщиком во второй роте, а на складе пулеметной роты работал Сандо. И боеприпасы, и оружие, и обмундирование — все хранилось в ротных складах, а ключи от них были только у кладовщиков; двое из них — комсомольцы, надежные, смелые ребята. Незаметно из царских складов стало исчезать оружие.

Борис, как ротный кладовщик, был правой рукой фельдфебеля и пользовался в роте наибольшей свободой. Ни один солдат не имел права выйти за проходную без предъявления увольнительного удостоверения, а кладовщик проходил, едва кивнув часовому. Раз идет, — значит, надо. Может, фельдфебель зачем послал его в ближайшее село… Один только ротный кладовщик имел право куда-либо отлучиться после вечерней поверки, иногда отсутствовать на занятиях. Закончились, скажем, учения, а ему ведомости нужно составить, учесть израсходованные патроны, гранаты, прибрать на складе, заменить солдатам порванное обмундирование и обувь…

К тому времени у нас появились свои люди и в селе. Из них самыми надежными были комсомольцы Стефан Германов и его сестра Гинка, готовые взяться за любое дело.

Однажды после учения Борис подошел ко мне:

— Я тут составлял ведомость и написал, что израсходовано больше патронов и гранат, чем на самом деле.

— Значит, у тебя излишки?

— Да… Что с ними делать?

— Заверни все и отнеси к Германовым. Скажи, что это для меня, и я потом заберу.

Позже Борис рассказывал:

«Я пошел в склад и заперся там. Взял десять пачек патронов и три ручные гранаты и быстро стал запихивать их в вещевой мешок. Руки у меня дрожали.

В тот день фельдфебель велел мне отнести ему домой в село пакет рису и два куска кожи для подметок. Их я тоже положил в вещевой мешок.

В проходной меня остановил часовой:

— Куда идешь?

— По делам.

— Может, купишь мне пачку сигарет?

— Куплю!.. Две, если хочешь!

У Германовых меня встретила Гинка.

— Это вот вещички нашего Добри. На следующей неделе он получит увольнительную и придет за ними.

Девушка взяла тяжелый вещевой мешок и чуть его не уронила.

— Что здесь?

— Кое-какое белье для стирки, — спокойно ответил я.

— Может, я выстираю? — хитро улыбаясь, предложила Гинка.

— Нет, нет. Лучше припрячь мешок хорошенько. Белье для Добри стирает только Лена. Поняла?

Этим «поняла» я попытался объяснить ей все то, о чем не должен был говорить. Девушка ни о чем больше не спросила.

— Поняла, — ответила она».

Так началась переправка оружия и боеприпасов из 25-го полка. От Германовых они поступали к Лене.

— Добри опять прислал тебе белье в стирку. Ты что, всю роту обстирываешь?

Генчо положил на стол объемистый сверток, вытер пот с лица и сел на диван.

Лето 1940 года было особенно жарким, даже вечерами не наступала прохлада. Каждое воскресенье, если я не могла побывать в Сливнице, приходил кто-нибудь из товарищей Добри и с ними почти всегда Генчо. Через него я получала «белье».

Как-то, придя домой, Добри развязал пакет, в котором было несколько пачек патронов, две гранаты, кусок кожи для подметок и солдатские брюки.

— Гранаты и патроны отнесешь Тошке, брюки распорешь и перекрасишь, подметки прибереги.

Добри был серьезен и не просто говорил, а будто отдавал приказы.

— Не страшно было?

Он улыбнулся.

— А если страшно, так что?

— Ничего, просто спрашиваю.

Добри обнял меня.

Однажды он сказал мне, что я должна забрать из сапожной мастерской чемодан с «бельем». Пошла туда после обеда. Застала двоих: мужчину средних лет с множеством морщин под глазами и подростка-ученика.

— Из старой обуви делаете новую? — спросила я.

Мастер внимательно посмотрел на меня, потом сухо сказал ученику:

— Ступай купи немного колбасы и хлеба, что-то я проголодался. — Подал ему деньги и еще раз испытующе посмотрел на меня: — Для добрых людей все можем.

Затем он поднялся и достал из-под прилавка деревянный чемодан:

— Твой солдат тебе оставил.

Я взяла чемодан, попрощалась и ушла. Первые двадцать шагов груз казался мне не особенно тяжелым. Может быть, оттого, что еще не прошло волнение и беспокойство за успех дела. Но, не миновав и одного квартала, я поняла, что мне трудно будет донести чемодан до дому. Ведь нужно не просто дотащить тяжелую поклажу, но сделать это так, чтобы никто из встречных не заметил чего-либо.

Я хотела было сесть в трамвай, но тут же решила не делать этого. Что будет, если при посадке или при выходе из трамвая кто-нибудь из простой любезности решит мне помочь и возьмет чемодан? Не ожидая, что он такой тяжелый, человек может его уронить, крышка откроется — и на мостовую посыпятся гранаты и патроны… Мысль об этом привела меня в ужас, и я пошла пешком. Старалась идти спокойно, ровно.

От мастерской до дому было не менее пяти километров, но я прошла это расстояние меньше чем за час. К вечеру заглянул Тошко, а через два дня деревянный чемодан был возвращен в сапожную мастерскую.

В конце июля 1940 года сыграли свадьбу. По случаю женитьбы Добри получил на несколько дней отпуск и в среду после обеда был уже дома. Вечером мне предстояло пойти на одно заседание, где должен был присутствовать Дечо Стефанов, комсомольский секретарь нашего района. Мама в последнее время очень сердилась, если я где-то задерживалась, и теперь я просто не знала, как ей сказать, что мне нужно ненадолго уйти. Посоветовалась с Добри, и он сразу нашел выход:

— Мама, мы с Леной пойдем погуляем.

Добри надел гражданский костюм, и мы вышли на улицу. Прошли квартала три, когда нам встретился Дечо, тоже спешивший на заседание. Увидев нас, он остановился. Я познакомила его с Добри, и они крепко пожали друг другу руки.

Некоторое время шли вместе, затем Добри остановился:

— Где тебя ждать?

— В скверике.

— А долго?

Дечо положил ему на плечо руку:

— Ради молодоженов внесу предложение, чтобы на этот раз заседание было самым коротким. Жди ее через два часа. А теперь до свидания.