Еще год назад в Свиштове я начал читать прогрессивную юмористическую газету «Жупел», иллюстрированный еженедельник «Поглед», в котором всегда писали правду о Советском Союзе, а также орган рабочей партии «Эхо». Когда мне удавалось перелезть через забор, я всегда покупал все три газеты и приносил их в семинарию. В один из осенних дней я забрался в сад и стал читать «Жупел». Вдруг послышались шаги. Я поднял глаза. Ко мне приближались два семинариста — один с нашего курса, другой постарше. Я неторопливо сложил газету и привалился к дереву. Мне были знакомы оба. Они казались мне неплохими ребятами, но осторожность никогда не мешает, тем более что в этом номере было много карикатур на софийского митрополита Стефана. Меня так и подмывало показать рисунки товарищам.

— Дай поглядеть, — протянул руку мой одноклассник Кирчо.

Он посмотрел на заголовок, пробежал глазами первую страницу и остановил свой взгляд на веселой карикатуре, которая изображала софийского владыку, весьма ласково благословлявшего богомолку с легкомысленно открытой грудью. Кирчо протянул газету своему товарищу Петру. Оба принялись хохотать.

— На тебе еще один грех, — заметил Петр, — читаешь запрещенные газеты.

— И еще один, — добавил Кирчо, посмеиваясь. — Покупаешь только один экземпляр, а о нас забываешь.

Тогда я молча подал ему «Эхо» и «Поглед».

— Браво! — хлопнул меня по плечу Кирчо. — Может, в следующий раз ты будешь покупать три-четыре экземпляра?

— А деньги мы тебе будем давать. Соберем со всех, — предложил Петр. Это было первое задание, которое я получил от нелегальной организации в семинарии.

Теперь каждый вечер я перемахивал через забор и в ближайшем газетном киоске брал свернутые в рулон газеты, оставленные для меня бай Колё. Для конспирации он заворачивал их сверху в газету «Слово», которая ни у кого не могла вызвать подозрений.

Газеты переходили из рук в руки и зачитывались до дыр. И только теперь я понял, что многие «невинные» вопросы на уроках богословия не были случайны и что бунтарское настроение в семинарии подогревалось определенной группой — нелегальной организацией ремсистов.

…Первый курс я окончил благополучно. Лето провел в родном селе, а в сентябре — снова учеба в семинарии, нелегальная покупка газет, собрания, споры.

Мне казалось, что я вел себя достаточно осторожно: старался никогда ни в классах, ни в спальных комнатах не держать ничего компрометирующего: ведь среди семинаристов были и подлизы и доносчики.

Однажды вечером, вернувшись из города, я спрятал нелегальную литературу в укромном месте под черепицей и пошел в спальную. В коридоре меня встретил один из товарищей:

— Тебя ищут!

Я спокойно вошел в комнату.

— Где ты был? — строго спросил меня надзиратель, он же учитель пения.

— Занимался гимнастикой в саду.

— Какой такой гимнастикой?

— Бегал. А что?

— А вот что! — взорвался надзиратель. — Бегать-то ты бегал, но не в саду, а по городу. Тебя видели, когда ты перемахивал через забор.

— Если видели, почему же не задержали? — пожал я плечами.

Надзиратель разозлился еще больше:

— Почему, почему… Конечно, не пойман — не вор. Но я тебя поймаю…

И он ушел разъяренный, а я понял, что за мной теперь будут следить. В течение целого месяца продолжался мой молчаливый поединок с надзирателем. Однажды вечером, вернувшись из города, я увидел в спальной этого же надзирателя в окружении учеников нашего класса.

— И сейчас идешь с гимнастики? — спросил он с насмешкой.

Я молча пожал плечами, так как был уверен, что меня никто не выследил ни когда я уходил, ни когда возвращался.

— Вот что я нашел у тебя, пока ты занимался гимнастикой!

С этими словами надзиратель вытащил из-под моей подушки три газеты и помахал ими у меня перед носом. Я прекрасно знал, что ничего не оставлял у себя, и потому спокойно ответил:

— Если я сейчас один пойду в вашу комнату, то также смогу там «найти» много чего.

— Как? Ты смеешь думать, что я…

— Под подушкой у меня вы ничего не могли найти, потому что там ничего не было. Это вы сами принесли. Газеты эти ваши.

Надзиратель густо покраснел. Казалось, он вот-вот бросится на меня с кулаками…

Через несколько дней мне вручили официальное уведомление, что меня исключают из семинарии без права поступления в духовные учебные заведения царства.

Я сложил вещички, взвалил свой сундучок на плечо и направился к тетке. Она сначала заплакала, но потом сердито сказала, что так дела не оставит, и действительно принялась обивать пороги священного синода, софийской епархии и всех духовных учреждений, куда только смогла проникнуть.

Я же тем временем каждый вечер перелезал по-прежнему через семинарский забор, где меня поджидали товарищи, передавал им газеты и рассказывал последние политические новости. Видимо, надзиратель пронюхал об этом, потому что однажды, когда я разговаривал с ребятами, он неожиданно появился откуда-то и схватил меня за шиворот. Деваться было некуда, и я смиренно дал отвести себя в кабинет ректора.

— Вот он, бунтовщик! — показал на меня надзиратель епископу Антиму. — Он нам всех учеников развратит!

Ректор поправил очки и стал меня рассматривать с нескрываемым любопытством. Потом позвонил по телефону начальнику 8-го полицейского участка. Пока мы ждали представителя власти, велась душеспасительная проповедь.

Вскоре в дверь постучали. Вошел высокий офицер полиции в сопровождении усатого стражника. Офицер подошел к епископу под благословение. Совершив эту церемонию, полицейский встал по стойке «смирно».

— Что прикажете, ваше преосвященство?

— Одна паршивая овца может испортить все стадо. Этот отрок исключен, но продолжает являться сюда и разносить крамолу. Потому я передаю его вам.

— Слушаюсь, — офицер щелкнул каблуками и, кивнув стражнику, приказал: — Отвести его!

Стражник схватил меня за локоть и потащил в участок. Там мне хорошенько всыпали и отпустили с предупреждением:

— Еще раз поймаем — от тюрьмы не отвертишься!

Тетушка все-таки добилась, чтобы меня приняли в пловдивскую семинарию. Я благополучно окончил очередной класс, а в конце учебного года мне было выдано свидетельство, на котором значилось: «Без права поступления в духовное учебное заведение».

«Так, Лена, кончился первый этап моей жизни. Я не стал попом и не мог учиться дальше за государственный счет.

Это было летом 1933 года…»

Ключ от квартиры мы всегда вешали над входной дверью. Это хорошо знали наши друзья, и часто бывало так, что, когда мы приходили домой, гости уже ждали нас, растопив печку. В этот день, вернувшись домой, я нашла ключ на месте. Из-под него на пол выпал синий конверт. Я сразу поняла, что это письмо от Добри. Оно было такое длинное…

«Здравствуй, Лена!»

Я быстро читала страницу за страницей… Он старше меня на четыре года. У него, как и у меня, нет отца. Так день за днем шли годы жизни моего Добри. Я сказала: «моего»? И стала читать дальше.

«…Дорогая Лена!

Ну вот, я продолжаю. Меня разбудило стадо, проходящее мимо дома. Уже рассвело, и я тороплюсь закончить письмо. В любую минуту может появиться мой хозяин.

Лето 1933 года я провел в Брышлянице. Там еще не создали ремсистской организации, но был дружный коллектив молодежи. Боян, Цвета, Панайот, Лунко, Дечо и другие стали потом активными ремсистами.

Осенью в Плевене я сдал экзамен за пятый класс гимназии и поступил в шестой.

В гимназии я сразу же включился в работу марксистско-ленинских кружков. А в члены РМС я был принят в Маньова Махала.

В то время и рабочая партия и РМС были легальными организациями. Однако полиция знала, что за ними стоят запрещенные Коммунистическая партия и комсомол, и поэтому зорко следила за их деятельностью.

Каждый новый ремсист должен был делом доказать преданность нашим идеям и свою готовность выполнять все решения организации. Мне поручили распространять в гимназии прокламации с требованием снизить плату за обучение. В то время в стране часто вспыхивали стачки гимназистов. Они обыкновенно кончались тем, что наиболее активных ремсистов и комсомольцев исключали из гимназии.