Мне казалось, что сделать это совсем просто, дядька мой был влиятельным в селе человеком.

Дядька пригласил попа домой. Они сидели за столом, пили подогретую ракию, закусывая луканкой[4] и горячим лавашом, а я маялся, глядя в окно, пока они вели бесконечные разговоры. Поп оказался упрямым человеком и, несмотря на то, что тетка принесла новый чайник с горячей ракией, все никак не соглашался подделать год рождения.

— Батюшка, — уговаривал его дядька, — ты же сам понимаешь, сирота он, никто о нем не позаботится… Ну что тебе стоит?.. Одну цифирку исправить. Доброе же дело для человека сделаешь… Ведь поступит в училище, там и кормить и одевать будут…

— Не могу, Христо. Не могу грех такой принять на душу. Если уж ему нужна стипендия, пусть поступает в семинарию, и образование получит, и профессию хорошую…

Так они ни о чем и не договорились. Когда поп ушел, дядька позвал меня в комнату:

— Видишь, ничего не выходит… А может, послушать его? Ведь добра тебе желает человек…

— Попом ни за что не стану! — отрезал я и стал собирать вещи в дорогу.

После этого я решил поступить в практическое электротехническое училище в Луковите. Явился на конкурсный экзамен, выдержал его, но… поступить в училище мне не удалось. Требовалось дать взятку, мои же «капиталы» не позволяли этого сделать.

В конце концов мне удалось поступить в торговое училище в Свищове. Я изо всех сил старался постичь премудрости торговой бухгалтерии и двойного счетоводства.

Прошло два месяца. Приближался праздник училища. За два дня до него рассыльный обошел все классы и зачитал распоряжение директора: для участия в манифестации и праздничном молебне все ученики должны быть в форме — куртках и фуражках с гербами и звездами.

У меня была синяя суконная куртка, которая при случае могла сойти за форменную. Брюки тоже были синие, правда, в мелкую полоску. Мать перешила мне их из отцовских. Не хватало только фуражки. Стоила она семьдесят пять левов. А у меня было только двадцать. Решил пойти в Драгомирово к дядьке Захарию и попросить у него денег. Рассказал дядьке о своих невзгодах, и он снабдил меня деньгами, а в придачу к ним — теплым лавашом с брынзой.

Рано утром, еще до открытия магазина головных уборов, я уже стоял перед его порогом: как первый покупатель, я получил фуражку не за семьдесят пять, а за семьдесят левов. Прикрепил к ней эмблему и пошел по улице, исполненный гордости: пусть все видят, что идет ученик первого курса торгового училища.

И вот наконец началась праздничная церемония. Нас выстроили рядами. Директор училища начал осмотр. Он внимательно оглядывал каждого. Время от времени останавливался против какого-нибудь ученика и делал движение лакированной палкой. По этому знаку ученик выходил из строя. Так набралось человек сорок — пятьдесят. Когда он проходил мимо нашего класса, то указал палкой на меня и еще на двоих. Потом подошел к группе выведенных из строя и заговорил:

— Вы ученики среднего учебного заведения, а встали в строй в таком виде! Как нищие! Что это на тебе за брюки? — спросил он меня.

— Батькины… — отвечал я смущенно.

— Батькины… батькины… Если твой батька хочет, чтобы ты был учеником торгового училища, пусть сошьет тебе новые. Ясно?

Я молчал. Мне было ясно.

— А сейчас — марш по домам! И чтобы я больше не видел таких разгильдяев в училище! Классные руководители, — повысил голос директор, — возьмите на заметку всех этих!..

Директор ушел. Рассыльный собрал нас и вывел за ворота. А все остальные ученики под музыку — впереди двигался оркестр — прошли торжественным маршем и направились к церкви, где должен был состояться молебен.

На другой день я не пошел в училище. Собрал свои вещички в узел и отправился в село.

«Так, Лена, шли мои дела…»

В этот год, как и раньше, я не смог продолжать учебу. Зиму прожил у матери в Брышлянице. Летом отправился опять во Врабево и три месяца вместе со своими двоюродными сестрами Надкой и Винкой пас коз у дядьки. Выбора у меня теперь не оставалось: я должен был либо идти в пахари, либо поступать в духовную семинарию.

Я поступил в семинарию. Вопрос со стипендией был улажен. Однако перед тем как отправиться в семинарию, я сказал дядьке:

— Пойти я пойду, а вот закончу ли?..

В Софию я приехал впервые. На вокзале меня встретила тетя Тотка. Мы сели в трамвай, мимо нас поплыли огромные четырех- и пятиэтажные дома. И я подумал, какая мука, должно быть, таскать уголь на пятый этаж. Два дня я гулял по Софии, рассматривал витрины магазинов, людей. На третий день утром явился на приемный экзамен. В большой комнате ректората за столом, покрытым зеленым сукном, сидели несколько священнослужителей.

— Что ты нам можешь спеть? — спросил один из них, делая знак приблизиться.

— «Буря ревет, стонет гора».

— Ну что ж, давай…

Я начал таким голосом, словно был в лесу или в поле. Один из экзаменаторов приподнялся из-за стола и сказал:

— Милый, а потише ты не можешь?

— Такую песню нельзя тихо!

Когда я кончил петь, комиссия стала меня расспрашивать про отца, про мать, про наше хозяйство. Потом один из священников спросил:

— Скажи, отрок, а ты действительно хочешь стать священником?

У нас в доме ложь всегда считалась самым большим преступлением. А тут нужно было сказать правду, но, если бы я сказал правду, меня не приняли бы.

— Сначала окончить надо… — промямлил я.

— Ну, из этого попа не выйдет, — сказал священник.

Меня попросили спеть «Отче наш», а потом сказали, что на другой день нужно явиться на экзамен по болгарскому языку.

Через несколько дней на стене вывесили список принятых в семинарию. Среди них значилась и моя фамилия.

В семинарии вставали в половине шестого, наскоро умывались и отправлялись в классные комнаты, где проходили самостоятельные занятия. Они продолжались час. После этого мы строем шли в церковь на утреннюю службу. Мы, первокурсники, хором читали «Отче наш», ученики старших классов пели молитвы и читали из священного писания. После утренней службы отправлялись к трапезе. Завтрак состоял из чая с брынзой или с кислым мармеладом. На заговенье и разговенье мы получали добавку: по две просвирки. Потом начинались занятия. После обеда снова классные занятия, затем вечерняя служба. На ужин нам давали постную похлебку и неизменный сливовый компот. После свободного часа колокольчик возвещал отход ко сну.

Стоять неподвижно по целым часам во время службы было утомительно, но возле нас постоянно находились надзиратели. Некоторые ученики старших классов ухитрялись занять такие места в церкви, что их не было видно надзирателям, и они усаживались на пол. Самые отважные умудрялись при этом даже вздремнуть.

В семинарии мы изучали и те предметы, которые преподавались в гимназиях. Помимо этого был целый комплекс предметов по богословию. Получалось так: по естественной истории мы учили теорию Дарвина, а час спустя заучивали место из священного писания, где говорилось, что на седьмой день творения бог создал человека из глины.

Скоро учитель закона божьего стал хвататься за голову. Он имел привычку в конце урока спрашивать: «Ясно вам?» Он не ожидал, что кто-нибудь будет задавать вопросы. Однако несколько человек, в том числе и я, поднимали руки.

— Батюшка, кто же прав? Вы, читая нам о том, что человек был сотворен на седьмой день, или учитель по естественной истории, который учит нас тому, что человек произошел от обезьяны?

— Возможно ли, что одни только звуки труб разрушили стены Иерихона?

— Почему археологи не обнаружили следы перехода израильтян через Красное море?

— Как объяснить, что в библии, писанной по вдохновению божьему, имеется более шестисот противоречий, которые доказал немецкий ученый Эрхард?

Сначала наш бедный учитель старался примирить библию с наукой. Потом он запретил задавать нам всякие вопросы и в конце концов пригрозил, что добьется нашего исключения.