— Тогда возьмем ее.
Кмет согласился:
— Правильно.
— Нет, не правильно, — поднялся сборщик. — Вы ее возьмете и уедете, а он придет в одну прекрасную ночь и всех нас перережет. Лучше оставьте ее в покое, а ему мы устроим засаду. Только так его можно поймать. Если узнает, что его жена здесь, может попасться на эту удочку и прийти сюда. Вот тогда…
— Пусть будет так! — решил Манто. — А сейчас проводите меня к ним домой. — Манто в сопровождении трех сыщиков и рассыльного из общинного управления отправился к нашему дому.
Солнце уже стояло высоко в небе, когда раздался стук в ворота. Один сыщик остался во дворе, другие вошли в кухню.
Манто сразу обратился к Гане:
— Будем обыскивать.
— Ваша власть, обыскивайте.
— Не умничай! — огрызнулся Манто.
— Я в своем доме! — смерила его взглядом Гана.
— В своем, пока мы его не спалили.
— И тогда он останется моим.
— Ну! — обернулся Манто к своим помощникам. — Чего рты разинули?
Двое разбросали постели, заглянули под кровать и перешли в кухню. Там находился глиняный кувшин с патронами. Там же стоял и сундук с мукой, фасолью и луком. Валялось разное тряпье и половики, словом, все, что уже и не нужно в доме, но у хозяйки не хватает смелости выбросить. Сыщики порылись, порылись и ушли из кухни.
Я взглянула на бабушку Гану. На ее лице не дрогнул ни один мускул. Словно и не было ничего такого, что бы могло ей стоить жизни.
Затем сыщики поднялись в комнату, где спала Аксиния. Манто склонился над люлькой. Я сделала шаг вперед. Гана меня оттолкнула. Она стояла, опершись на другой край люльки.
— Это чей ребенок? Того?
— Его.
Оба выпрямились. Их взгляды скрестились. Стальной блеск в глазах бабушки Ганы заставил Манто отступить на шаг.
— Это его жена?
— Да.
— А он где?
Они говорили о Добри, но ни один из них не называл его имени.
— Ты еще спрашиваешь? Как будто не знаешь, где? Вы его взяли из дома, вы должны и вернуть мне!
— Знаю я тебя… — процедил сыщик. — Твое молоко сосал. Поэтому и стал разбойником!
— Разбойником? Когда он рылся в чужих домах? Когда?..
— Кыш!.. — крикнул Манто и снова наклонился над люлькой. — А этого несчастного ребенка возьмем и уберем отсюда.
Мне показалось, что через мгновение он протянет руки и схватит Аксинию, которая уже проснулась и молча смотрела на незнакомых людей, заполнивших комнату. Забыв, что пришли за мной, я быстро выскочила вперед. Меня остановил голос Ганы:
— Ты ребенка не трогай! Знаешь, что будет?..
Это была уже не старуха, в доме которой производили обыск. Это была мать многих поколений, мать и моей дочери, мать, которая никогда не отступала ни перед копьем, ни перед ятаганом и пистолетом, мать, чей взгляд мог укротить даже дикого зверя. Затем, словно в комнате мы были с ней одни, приказала таким тоном, каким говорила с Пушо, когда он набедокурит:
— Лена, одень ребенка.
Я наклонилась над люлькой. А Гана так же спокойно сказала:
— Идем отсюда. Здесь нам делать нечего. — И она пошла к дверям.
Весь дом был перерыт. Оставался только чердак, где Пушо устроил голубятню. Туда вела деревянная лесенка, сделанная из двух жердей.
Манто подал знак рукой, и один шпик начал медленно взбираться наверх. Было видно, что ему неохота ползти туда: а что, если с чердака покажется дуло пистолета? Баба Гана заметила его беспокойство.
— Не бойся. Никто не толкнет лестницу. Да и твой дружок здесь.
«Дружок» — рассыльный общинного управления, который привел сюда полицейских, — стоял все время молча, опустив голову. Было видно, как ему стыдно: не по душе пришлось такое поручение.
— Дружок? — взорвался Манто. — Да его надо первого расстрелять, а потом уж твоего разбойника! Сколько отсюда до управления?.. А он заставил нас прогуляться по всему селу, пока привел сюда. Пули заслуживает. Кто бы ни прятался у вас, мог бы за это время сто раз убежать. Теперь ищи ветра в поле!
Манто сердито сплюнул и прикрикнул на шпика, который остановился посередине лестницы: — Слезай! Думаешь, будет он нас дожидаться?
Сыщик поспешно соскочил вниз. Покой голубей Пушо не был нарушен.
— Ты пойдешь с нами, — заявил Манто, показав на Гошо.
Палуша побледнела как полотно и ухватилась за плечо Стефки.
«Почему Гошо, а не меня?» — подумала я.
Баба Гана вошла в дом, быстро вернулась с пальто Гошо и накинула его сыну на плечи.
— Держись! — шепнула она ему.
Полицейские, забрав Гошо, направились к управлению. Во дворе мы остались одни.
С этого дня, как только у нас гасили свет, во дворе, под грушей, появлялся полицейский. Все засыпали, а я потихоньку вставала и подходила к окну. Полицейский обычно стоял прислонившись к дереву, порой курил, пряча сигарету в кулаке. Ему было запрещено курить. Ведь это была засада, а Добри, если вернется, не должен заметить, что возле дома чужой.
Я знала, что он не придет, знала, что он на Мургаше, и все же сердце сжималось от страха. А вдруг все-таки придет? Я не отрывалась от окна и внимательно всматривалась в непроглядную тьму. Иногда слышался глухой голос бабушки Ганы:
— А ты все не спишь, Лена?
— Не спится.
Кровать легонько поскрипывала, и со мной рядом становилась бабушка Гана. И так мы стояли вдвоем, пока не начинало светать. Тогда сухая рука старушки обнимала меня за плечи:
— Ложись. Он уже уходит.
— А ты?
— Я выспалась. Пойду покормлю скотину.
Дни тянулись убийственно тягостно. Даже Пушо не шумел. Иногда к нам заходила какая-нибудь подружка Стефки, девушки останавливались в воротах, и их голосов не было слышно.
Палуша очень привязалась ко мне. Кончив домашние дела, она садилась возле люльки Аксинии и долго молчала. Затем вдруг хватала меня за руку:
— Его выпустят, Лена?
— Конечно, выпустят.
— А то что я буду делать? Мы же не венчаны. И у нас будет ребенок…
— Ты в своем доме, Палуша. Все село знает, что ты жена Гошо. Когда он вернется, сыграем веселую свадьбу…
Однажды вечером мы с ней вот так сидели в комнате. Деревья уже бросали длинные тени, зной сменялся вечерней прохладой. Вдруг с улицы послышались звуки песенки — кто-то свистел. Это же Гошина песня! Только он мог ее так насвистывать! Я подошла к окну:
— Палуша, Гошо идет!
Она бросилась к двери и замерла там.
Песня слышалась все ближе.
Я отстранила девушку и вышла на крыльцо. За мной послышались тихие шаги.
По улице шагал Гошо, забросив за плечо свои башмаки с деревянными подошвами. Увидев меня, он поднял руку.
Палуша стрелой промчалась мимо меня. Она так и повисла на плечах Гошо. Вслед за нами подошла и бабушка Гана:
— Ну как?
— Выстоял, — сдержанно сказал Гошо.
2
Я радовалась счастью Гошо и Палуши. Будто тяжелый груз свалился с моих плеч: мне казалось, что это я виновна в аресте Гошо. Однако с каждым днем на душе у меня становилось все тяжелее. Иногда я брала Аксинию на руки и уходила на кукурузное поле. Я гуляла в поле, пока не уставала, пока не начинали от тяжести ныть руки, и тогда возвращалась домой. Тяжелые, невыносимые мысли не покидали меня. И вот однажды бабушка Гана застала меня за сбором вещей. Она посмотрела, как я складываю одежонку Аксинии, и сказала:
— Останься!
— Не могу, мама.
— Чем ты ему поможешь?
— Не знаю… Наверное, ничем…
— Ну что ж, делай как знаешь, дочка!
Впервые она назвала меня дочерью.
Я уехала. Была середина августа. Очень долго я не получала никаких вестей от наших из Брышляницы. На конец узнала, что Гошо призвали на военную службу, а затем отправили в арестантскую роту. Палуша родила, а неделю спустя к ним снова пришли полицейские и шпики. Палушу отправили к родителям, а бабу Гану, Стефку и Пушо выслали в Добруджу.
Усевшись на телегу, окруженная узлами и своими двумя детьми, Гана окинула взглядом собравшихся вокруг людей. Все смотрели в землю. А она, расправив плечи, вдруг сказала: