В соседней с нами камере сидело несколько молодых греческих коммунистов. Еще в первый вечер, когда нас выпустили во двор размяться, я приблизился к ним и начал расспрашивать об общих знакомых. Узнав, что я приятель Аргира, ребята приняли меня как своего и даже угостили куском кулича: по случаю пасхи им было разрешено получить передачу из дому.

Рано утром 12 апреля, после тяжелой ночи, проведенной в карцере этапной комендатуры на вокзале, нас повезли в Еникёй.

Не знаю, какое письмо было вручено конвоиру, но после короткой процедуры приемки меня определили в четвертую группу, которая была как бы лагерем в лагере. Возле здания бывшей греческой казармы находился небольшой, огороженный колючей проволокой дворик, перед которым днем и ночью стоял полицейский. Никто из старых лагерников не имел права с нами разговаривать, потому что, как выяснилось, нас считали подследственными, которых в любой момент могли вернуть обратно в полицейское управление. Только теперь я понял, что означал мягкий тон Гешева. Вероятно, полиция напала на след моей работы в подполье и теперь просто меня «законсервировала».

В лагере было много товарищей по революционной работе в Софии. В четвертой группе я встретил Георгия Даковского и Генчо Садовую голову — они в 1938 году принимали меня в партию.

Георгий отвел меня в одно из помещений, нашел свободные нары и наскоро проинформировал о положении в лагере, затем познакомил с партийным секретарем нашей лагерной группы товарищем Иорданом Ноевым.

— Ты можешь подготовить доклад о последних решениях партии? — спросил меня секретарь. — Мы здесь отрезаны от мира.

Мне дали бумагу и чернила, и я начал писать. Помню, говорил о решении ЦК: всем физически крепким товарищам надо бежать из тюрем, концлагерей и ссылок, развертывать партизанскую борьбу.

На следующий день я прочитал доклад и сразу попросил разрешения бежать из лагеря. Во-первых, существовало опасение, что меня вернут в Софию уже как подсудимого, а во-вторых, моя просьба полностью соответствовала решению ЦК.

Прошло несколько дней, а ответа все еще не было. Вечером, после поверки, я взглядом спросил Ноева, и он мне тоже взглядом ответил: «Нет».

На восьмой день, когда мы только что вернулись с обеда, Ноев отвел меня в сторону:

— Руководство категорически запрещает бегство из лагеря. За одного бежавшего полиция может репрессировать сотни людей. Выбрось из головы эту мысль.

Что же теперь делать? Я считал, что решения ЦК не могут отменяться низовыми организациями.

Спустя несколько дней, когда мы шли на речку за водой, я встретился с Тоне Периновским.

— Тоне, я решил бежать, а наше руководство мне не разрешает.

Он осмотрелся и понизил голос:

— Не слушай никого. Есть возможность — беги!

Я обрадовался. Периновский всегда был для меня авторитетом.

На следующий день мы с Георгием Даковским отошли в сторону, уселись на солнышке возле самой проволоки и повели разговор о том о сем, а потом я как будто невзначай произнес:

— Хорошо сейчас на воле!

— Да, хорошо, — вздохнул Георгий.

— А что ты скажешь, если я предложу тебе бежать отсюда?

Георгий взглянул на ворота, в которых показалась группа полицейских, на здание, где размещалось лагерное начальство, на два пулемета, скрытых за колючей проволокой, немного подумал, а потом решительно произнес:

— Согласен!

Как хорошо, что у меня теперь есть товарищ!

— Надо приготовить еды на дорогу.

Георгий кивнул головой.

— И обувь привести в порядок…

— Ладно.

Прошло несколько дней. Мы откладывали из наших порций все, что можно унести с собой, подлатали ботинки и одежду. И вот наступил вечер 20 апреля, наш последний вечер в лагере, если, конечно, не случится ничего непредвиденного…

На другое утро вся четвертая группа под конвоем нескольких полицейских отправилась на реку Месту мыться. На дне бачка, в котором я нес белье для стирки, лежал ранец с продуктами. В нескольких шагах позади меня шел Георгий. Мы даже не смотрели друг на друга, чтобы не выдать себя.

Подойдя к речке, я подозвал Генчо Садовую Голову и сунул ему в руку сто левов:

— Мы с Даковским решили бежать. Устрой так, чтобы один из конвойных пошел за ракией, а другого отвлеки разговором, чтобы он не смотрел на реку.

— А вам разрешили бежать? — спросил Генчо, пряча деньги в карман.

— Раз бежим…

Такой ответ не означал ни «да» ни «нет», но, видимо, удовлетворил моего старого друга. Он сильно сжал мне плечо и ленивой походкой направился к полицейскому.

В половине десятого, когда вся группа расположилась возле воды, а Генчо заговорил о чем-то с полицейским, мы с Георгием стали незаметно спускаться, как бы выбирая место для стирки. Добравшись до кустарника, вошли в реку прямо в одежде, и начали быстро двигаться вниз по течению. Над водой торчали только наши головы. За первым поворотом, скрывшим нас от глаз полицейского, схватили ранцы под мышку и бегом пустились к лесу, черневшему на холме в пяти километрах от реки.

Через полчаса мы добрались до леса, остановились, чтобы перевести дух. Отдохнув немного, переоделись и пошли в глубь леса, решив переждать там до вечера: побег обнаружат через несколько часов и будут искать значительно дальше этих мест.

Вскоре мы поняли, что допустили серьезную ошибку: забыли взять воду. Апрельское солнце пекло, как в августе, и мы обливались потом. Колючки терновника впивались в тело, мешали идти. Когда солнце скрылось за вершинами деревьев, пошли дальше. Обойдя село Курлар с запада, повернули на север, к Родопам. По нашим расчетам, через три-четыре дня мы должны были добраться до Софии.

22 апреля. Утро застало нас на гребне высоты севернее Еникёя. Мы спрятались в кустарнике и легли спать. Проснулся я от кошмарного сна: мне приснилось, что купаюсь в чистом горном озере, а, как только опущу голову в воду, чтобы напиться, вода превращается в песок.

Даковский сидел скрестив ноги по-турецки и рылся в ранце. Мы подкрепились сыром с сухарями. После этого захотелось пить еще больше. Я пошел осмотреть местность и поискать воды. Спустя час вернулся, изнемогая от усталости, так ничего и не найдя.

Еще не стемнело, когда снова тронулись в путь на север. Вскоре набрели на загон для овец. Георгий крикнул несколько раз, но никто не вышел нам навстречу. Только огромные псы, настоящие волкодавы, налетели на нас, и мы с трудом отогнали их палками, найденными на дороге.

Целую ночь блуждали по оврагам и склонам, пока к утру не добрались до высоты, с которой виднелось шоссе Ксанти — Смолян. Оказалось, что хотя мы и долго шли, но путь проделали не такой уж большой.

23 апреля. Хочется пить. Двое суток не видели воды. Может быть, в какой-нибудь сотне-двух метров от нас возле дороги струями бьет ключевая вода, но шоссе для нас — запретная зона. А терпеть жажду уже нет сил. Ноги отказываются повиноваться, перед глазами синие и красные круги.

У Георгия слабое сердце, и ему, конечно, тяжелее. А воды все нет и нет. На солнце блестят снежные шапки на Родопских вершинах, они манят нас, словно мираж в песчаной пустыне.

— Добри… — Губы Георгия потрескались, как кукурузный хлеб. — Добри, я больше не могу…

— Останься здесь, я поднимусь наверх и принесу…

Я усадил его под деревом, бросил возле него ранец и, взяв в руки куртку, пополз наверх, цепляясь за каждый выступ и корень, шаг за шагом добираясь до снега. Он был грязный, слежавшийся. Выше был слой снега почище, но у меня не было ни желания, ни сил ползти к нему. Я разбил ледяную корку и стал жадно глотать затвердевший снег. Он колол мои губы тысячью иголок. Потом, когда был утолен первый приступ жажды, я завязал рукава куртки и наполнил ее снегом.

Георгий поел снегу, почувствовал в себе силы, и мы решили, дождавшись ночи, спуститься в Ксанти. Там у меня были знакомые и друзья еще со времен военной службы в Беломории. Они помогли бы нам скорее добраться до дому.