— Входите!

В нашей спальне стояли кровать, кушетка, буфет, этажерка с книгами и радиоприемник. Его мы купили в рассрочку. В нем Добри спрятал две гранаты, а под стрехой над задней стеной дома были скрыты пистолет и три пачки патронов. На этажерке стояло несколько книг: «Спартак» Джованьоли, «Цемент» Гладкова, «Мать» Горького, «Хлеб» Алексея Толстого и десяток совсем безобидных романов из приложения к «Экономии и домоводству», которые никто не читал. На самом виду дли маскировки стояли три немецкие книжки.

Сыщики сразу же принялись за книги. Они швыряли на пол все, что не представляло для них интереса, а остальное складывали на радиоприемник.

— Кто читает «Мать»?

— Кто?.. Мы…

— Значит, вы из «товарищей», да?

— Горький — известный европейский писатель.

— Знаем мы вашего Горького!

Дошла очередь до немецких книг.

— А эти кто читает?

— Мой муж.

— Смотри-ка, он интересуется политикой. Уж не профессор ли он?

— Нет, рабочий.

После книг шпики принялись за буфет, кровать, коробки с разными мелочами. Все просмотренное они бросали на середину комнаты, но пока меня все это не волновало. Я думала только об одном: заглянут ли они внутрь приемника? Я встала так, чтобы загородить его. Наконец обыск закончился.

Составили протокол, что ничего «антигосударственного» в доме не найдено. Меня предупредили, что завтра, наверное, Добри вышлют и я должна собрать его вещи. Затем полицейские ушли.

Когда их шаги и лай разозлившегося Мурджо замолкли, я устало опустилась на кровать. Слава богу, ничего не нашли — ни гранат, ни пистолета, ни книг, спрятанных в стоге сена. И в то же время тревога за мужа охватила меня еще сильнее. Где он сейчас? Что делает? Не бьют ли его?

Мама начала печь пирог, а я собирала вещи Добри. Сложила в ранец парусиновую куртку, туристские ботинки, шаровары…

До самого рассвета не смогла сомкнуть глаз. Время подходило к восьми, когда во дворе послышались чьи-то шаги. Я подбежала к окну. Перед нашей дверью стоял и осматривался стражник. Что-нибудь еще случилось?.. Открыла дверь:

— В чем дело?

— Здесь живот Елена Джурова? — Стражник посмотрел на листок.

— Это я.

— Записка тебе от мужа. Его высылают. К двум часам принесешь его вещи к этапному коменданту на вокзал. Здесь написано, что надо взять.

Я наполнила ранец и пошла в ближайшую мастерскую:

— Прошу вас, пришейте к ранцу ремешки и застежки. Мне очень нужно… И поскорее…

— Не могу, сударыня. Приходите на следующей неделе.

Я ожидала такого ответа, но у меня не было сил сдвинуться с места. Глаза мои наполнились слезами.

— Не могу, сударыня, — повторил шорник. — Через день пасха, а работы у нас сейчас очень много.

Ребята в мастерской продолжали работать, не обращая на меня внимания. В шорную входили новые заказчики. Я закусила губу, голос у меня словно пропал. Наконец я выдавила:

— Муж арестован. Его высылают. Сегодня в полдень надо отнести ему вещи…

В мастерской сразу наступила тишина. Взгляды всех обратились ко мне. Мастер поднялся, взял из моих рук ранец, повертел его и повернулся к старшему подмастерью:

— На, сделай…

Сразу же поднялось несколько парней. Один вырезал ремешки, другой прилаживал застежки, и через пять минут ранец был готов. Я молча стояла у верстака, а пять пар глаз сочувственно смотрели на меня.

— Сколько с меня?

Парни уставились на мастера. А тот развел руками и, отступая назад, словно боясь обжечься, сказал:

— С таких людей денег не беру.

Слезы подступили у меня к горлу, я поклонилась и прошептала:

— Спасибо!

Через час с полным ранцем в руке я сидела на скамейке вблизи здания полицейской дирекции. Около полудня вывели Добри. Его сопровождал полицейский с винтовкой. Добри шел в двух шагах впереди, держа руки за спиной: на них были наручники. Я направилась было к нему, но стражник сразу же предупредил:

— Разговаривать с арестованным запрещается.

— Это мой муж.

— Муж не муж — все равно запрещается.

Я шла за ними следом до этапной комендатуры. Когда двери арестантской комнаты захлопнулись за Добри, пошла к начальнику попросить о свидании. Дежурил старший полицейский, толстый, усатый, с багровым от пьянства лицом.

— В чем дело?

— Принесла вещи мужу. У меня есть разрешение господина директора полиции. Очень прошу вас: позвольте повидаться с ним хоть две минутки.

— Дай вещи.

Старший вытряхнул все из ранца, осмотрел вещи и развернул пакет с продуктами. Там был пирог, приготовленный мамой, и полицейский, не долго думая, отломил от него половину и оставил себе.

— Сложи вещи в ранец и иди отсюда.

— Прошу вас, господин пристав, разрешите нам повидаться!

— Нельзя!

— Пожалуйста… Одну только минутку!

— Я кому сказал? Убирайся отсюда!

Делать было нечего.

После разговора с Гешевым меня заперли в камере на четвертом этаже, а через полчаса ко мне поместили еще одного заключенного, с растрепанными волосами и в рубашке навыпуск. Он испуганно огляделся, сел в угол и подождал, пока затихнут шаги часового, а затем приблизился ко мне:

— Тебя, товарищ, за что задержали?

— Сам не знаю.

— А меня поймали с прокламациями. Мы их лепили на стенах.

Я посмотрел на него исподлобья и понял, что ко мне подсадили шпика, чтобы выпытать что-нибудь, поэтому на вопросы отвечал односложно и все время внимательно наблюдал за ним.

Через полчаса я уже знал всю его «революционную биографию». Когда он замолчал, видимо считая, что настала моя очередь рассказывать о себе, я растянулся на полу и сделал вид, что хочу спать.

Шпик подождал с полчаса и, решив, что я заснул, тоже улегся на полу. Рано утром его вызвал тюремщик. Больше этот парень не появлялся.

К полудню за мной пришел полицейский, и в два часа дня я был уже в этапной комендатуре. Там мельком увиделся с Леной, а в комендатуре познакомился с двумя товарищами, действительно нашими людьми.

Около шести часов пришли за нами. Старший вручил мне принесенный Леной ранец, осмотрел всех троих и строго приказал конвойному:

— При малейшей попытке к бегству — стрелять!

Конвойные откозыряли и повели нас к поезду. Разместились в одном купе. Один из арестованных вынул из сумки хлеб и колбасу. Угостил и конвойных. Вскоре завязался разговор — хотелось внушить сопровождающим, что мы вполне приличные люди и только случайно попали в беду.

Под ритмичный стук колес я заснул и проснулся, когда поезд пришел в Горну Джумаю (ныне Благоевград). Нас отвели в какую-то комнату при местном полицейском участке, один из конвоиров остался дежурить перед дверью, а другой пошел немного вздремнуть. Я осмотрелся. Окно было расположено не очень высоко над землей, с него легко спрыгнуть во двор. Я сказал товарищам, что хочу бежать. Один из них схватил меня за плечо:

— Не вздумай этого делать! Ты убежишь, а мы за тебя будем отвечать! Сделай только шаг — сразу же закричу!

Видимо, этот «герой» решил, что лагерь не так уж страшен, во всяком случае, безопасен, и предпочитал жизнь в клетке опасностям вооруженной борьбы.

От Софии до Крсто Поле мы ехали девять дней. Останавливались на этапных дворах, спали на грязных нарах в мрачных, вонючих арестантских камерах, вели войну со вшами, клопами, тараканами.

Конвоиры уже привыкли к нам и не придирались, но возможности бежать не появилось ни разу. А мысль осуществить побег во что бы то ни стало все больше и больше овладевала мной. Одно утешало: по прибытии в лагерь найду кого-нибудь из старых товарищей — и тогда бежим вместе.

9 апреля прибыли в Ксанти. В городе было две тюрьмы — одна для уже осужденных, другая для подследственных. Эта другая тюрьма помещалась в здании околийского управления — старого дома с закоулками, хлевами и сараями, превращенными в арестантские камеры. Они были набиты контрабандистами, спекулянтами, не делившими свои барыши с полицией, карманными ворами, бродягами. Все эти люди то и дело ругались, кричали; время от времени к ним входил старший полицейский, хлестал кожаной плеткой правых и виноватых, восстанавливая тишину и порядок.