— Да запади ты… — заревел я. — Ведь врешь, врешь, ничего из лавки батя не возьмет. Ты ябеда, ты и на Кольку тогда… — припомнил я прошлое.

— Вот тебе за ябеду! — отвесил он мне затрещину.

Я ответил тем же. Тогда Тимка снял котомку и, схватив меня за грудки, повалил. Мы долго катались, барахтались в снегу, стараясь придавить под себя друг друга, но успех был переменный. И под конец Тимка запротестовал:

— Хватит, ладно! Мне идти надо.

Поднялись, отряхнулись. Тимка вновь закинул за плечи котомку, вытащил кисет и закурил.

— Дай и я!.. — попросил я у него кисет.

— Давно бы так, зобай!

Я неумело свернул цигарку, затянулся и тотчас же забился в кашле.

— Эх, слабачок! — осудил меня Тимка. — Не брался бы уж. — И неожиданно гнев сменил на милость. — Расстроился о батьке? Брось! Может, остепенится. А вообще — плюнь на все. Они, родители, думаешь, много жалеют нас? Жалели, так бы не посылали на чужбину. Мотайся вот тут.

Не мог и я не посочувствовать отрицателю. Конечно, не сладко ему, вон ведь за сколько верст одного послали. Наверное, уж все пятки сбил, только храбрится, я видно, что устал! Сказал:

— Знаешь что: пойдем к Ионе? Я только сбегаю за лекарем — и к нему. Пойдем, а?

Тимка замотал головой.

— Нет, наладил в город — в город и пойду! — решительно заявил он.

Я проводил его до перекрестка. Опять обнялись, попрощались и зашагали в разные стороны. Несколько минут спустя я поглядел на большак. Тимка был уже далеконько. Шел, опустив голову. Издалека он показался маленьким, одна-одинешенька чернела его фигурка на убегающей в неуютную даль дороге. «Ох, отрицатель-отрицатель, дойдешь ли?» Но вот его догнала повозка, въехавшая на большак с проселка. Тимка поднял обе руки и, видимо получив разрешение возницы, забрался в сани.

Я с облегчением помахал ему и заспешил в село.

Опоздал: лекаря на месте не оказалось, вызвали к какому-то больному. Жена лекаря, пожилая беленькая женщина, выслушав меня, дала каких-то облаток, но на скорый приезд мужа не велела рассчитывать.

В избенку Милитины-сиротины я вернулся, когда она вынимала малыша из корыта. Увидев меня, хозяйка принялась пробирать: нашла, дескать, кому доверить ребенка, старый на печку, молодой — из дома вон. Работнички!

— Хозяюшка, не бранись, — подал Швальный голос с печки. — По делу он ходил, за лекарем. Лихоманка затрясла совсем…

— Так что же ты молчал? — уже помягче проговорила она.

— Не говорится, милая, всего свело.

— Ой, напасти, — забеспокоилась она. И ко мне: — Придет — нет фершал?

Я сказал, что его нет дома, что принес облаток.

— Напасти, — повторила она. — Но что ты стоишь? Отдай свои облатки да раздевайся. Нет, не снимай шубу, — вдруг остановила меня. — Пойдем баньку затопим. Банька всю хворь снимет, — уверенно заявила она.

Баню мы натопили жаркую, Милитина-сиротина не пожалела последних дров. Сама она провела старика и уложила на полок. Потом, сунув мне в руки веник, наказала, как «выхлестывать» из дедка хворь, и вышла в предбанник. Но нестерпимая жара вынудила меня немедленно выскочить за двери, где еще находилась хозяйка.

— Не могу! — плюхнулся я на пол.

— Где так ловок, дотошен, а тут… Да уж ладно.

Она скорехонько разделась, собрала на затылке в пучок густые волосы, и, покачивая гладкими бедрами, шагнула к дверям. Я стыдливо взглянул на нее, всю обнаженную, молочно-белую, туго подтянутую в талии. Должно быть, она почувствовала на себе мой взгляд и, полуобернувшись, прикрывая груди руками, бросила:

— А ты не больно пяль глаза.

После бани молодая хозяйка напоила Швального чаем и уложила в постель на печку. А я опять взялся за шитье. Теперь уж одному приходилось все делать, надеяться не на кого.

И что-то страшновато стало: сумею ли один-то?

В избе стоял полумрак — лампешка-семилинейка светила плохо. Впрочем, света мне хватало, в полумраке еще лучше — по крайней мере, хозяйка не так будет приглядывать за моим шитьем. Чужой взгляд всегда меня смущал. Но нет, управившись по дому, она тоже легла спать. Видно, умаялась за день.

Я поуспокоился, но ненадолго. Тимка тут как тут пришел на память со своими разговорами о Мышке, об отце, о маме. Лучше бы уж не встречаться с ним, не знал бы — все легче.

Скверно, скверно! А может, Тимка приврал? Ведь ябедник же! А если не приврал? Как теперь там без Мышки? С горя небось и запил отец. Как же им помочь-то? Скорей бы домой, на побывку. Приехать и… Вот и загвоздка: что я там сделаю, что?

Я оглянул избу, словно ища ответа. Было тихо, все спали. Изба молчала. Нет, постой! А что, если приехать и прямо к Никанору: не смей спаивать папу! Тогда уж папа будет домой носить всю получку, накопит на какую-никакую лошаденку. Ага, и утрет нос синегубому!

На этом решении я и остановился, оно вовсе успокоило меня. Теперь шить, шить!

Заделав борта, я сметал верх, посадил на подкладку. Как раз к этому времени пришел брат хозяйки Сергейка, паренек чуть побольше меня.

— Ого, готово, — увидел он подготовленную к примерке сметку. — А кто примерять будет?

— Я.

— Ты? — Сергейка не поверил. — Врешь!

— А вот и не вру. Давай!

Ох, как я осмелел! До этого побаивался: как буду первый раз примеривать, а тут… Пусть не смеется! Я старался все делать так, как Швальный: одергивал полы, всматривался, не морщинит ли где, не ведет ли. Пришпилил рукава, они были немного длинноваты. Мелком пометил, где нужно снять, подровнять.

— Вот и все, — кончая примерку, сказал я, подражая и тут Швальному.

В душе я гордился: примерка, первая, какую я делал сам, один, удалась! Все шло ладно и после. Посаженные на кромку борта были ровные, прямые. Красиво лежали на карманах фигурные клапана-покрышечки. Воротник как влит. Не пиджак, а загляденье. Но радость моя исчезла, как только вшил рукава. Они глядели в разные стороны, как на чучеле, которые выставляют в огородах для острастки ворон. Пришлось спороть их и вновь и вновь приметывать. От напряжения я, как всегда, потел, а Сергейка, наблюдая за мной, неодобрительно сводил брови. В его глазах я читал: что, хвастунчик, зашился? Это выводило меня из терпения.

— Хорошо тебе глазеть. Ты думаешь, дело это шуточное? — бурчал я, чтобы хоть как-нибудь оправдать свои неудачи.

Только после нескольких примерок рукава встали на свое место — не забегали больше вперед и не тянулись назад. Я вытер пот и облегченно вздохнул. Но все еще не совсем доверялся сделанному, так и сяк вертел злосчастные рукава, со всех сторон оглядывая их.

За работой я не замечал, как шло время. Швальный похрапывал, хозяйка, пробудившись, ахнула: «Еще сидишь? Ложился бы, что ты, малый?» Я покрутил головой: некогда!

Сидел и Сергейка. Теперь он с вниманием, без усмешки, наблюдал во все глаза за рождением вещи. Я весь был в нервном напряжении. Ничего уже не слышал и не видел, кроме звона нитки, когда она до отказа натягивалась, кроме этого, все больше обретающего свою форму пиджака, с этими фигурными клапанами на карманах, с прямыми, плотно заутюженными бортами. Да уж из «чертовой ли кожи», из этой ли дешевой материи «вырастал» пиджак? Каким он становился для меня дорогим!

Сергейка время от времени о чем-то спрашивал меня, но я, поглощенный делом, только мычал в ответ. Потом и он замолчал, становясь все более предупредительным. Когда я тянулся к ножницам, к ниткам или мелку, он немедленно перехватывал мое движение и подавал и ножницы, и нитки, и мелок.

На дворе уже который раз прокричали петухи, а мы с Сергунькой сидели, позабыв обо всем. Не до отдыха! Напряжение все больше накалялось. Когда дело пошло к концу, в голове у меня, как молоточком, начало выстукивать: а вдруг, а вдруг… Вспомнилось: сколько раз бывало, когда даже Швальный обманывался в конечном итоге. Где-то до поры до времени таился просчет, который обнаруживался только при сдаче готовой вещи. Это у Швального-то, у такого умельца! А что уж говорить про меня. Я всего-навсего юнга. Швальный иногда перед сдачей вещи незаметно крестился и шепотом произносил: «Не подведи, Троеручица!» Может, и мне воспользоваться этим заклинанием? Или только перекреститься? Это нетрудно. Это, пожалуй, можно.