В результате совещания кандидатура Львова была одобрена единогласно.
Георгий Евгеньевич Львов (1861–1925) — представитель одной из старейших княжеских фамилий, восходившей к Рюриковичам. Его семья не была богатой, но он смог окончить Московский университет и работал в судебных и земских органах. С 1905 года Львов был кадетом, но через шесть лет перешел к прогрессистам. Он активно участвовал в разнообразных общественно-благотворительных инициативах и приобрел популярность в качестве самоотверженного и бескорыстного поборника прав и нужд беднейших слоев населения. В августе 1914 года на съезде губернских земских организаций был образован Всероссийский земский союз помощи больным и раненым воинам, который возглавил Львов. Параллельно возник аналогичный Всероссийский союз городов (он объединял представителей городских самоуправлений). В 1915 году союзы объединились в единую организацию — Земгор (полное название Главный по снабжению армии комитет Всероссийских земского и городского союзов), общепризнанным руководителем которой считался Львов — мощную структуру с годовым бюджетом в 600 миллионов рублей, занимавшуюся оборудованием госпиталей и санитарных поездов, поставкой одежды и обуви для армии.
Отношения между Милюковым и Львовым были сугубо официальными. По всей видимости, Павел Николаевич не мог простить Георгию Евгеньевичу уход из кадетской партии. Милюков, однако, отдавал должное неустанной активности Львова, его скромности и бескорыстию. С начала 1916 года фамилия Львова неизменно фигурировала в перечне членов «правительства народного доверия», за создание которого боролся Прогрессивный блок.
Милюков поддержал назначение Львова главой правительства. Отчасти успокаивая себя, но всё же объективно оценивая Львова, он считал, что будущий глава правительства человек очень мягкий, не обладающий требовательностью, которая должна быть присуща государственному руководителю, тем более в переломное время. Подобными характеристиками полны воспоминания Милюкова, обзывавшего Львова «толстовцем». Отсутствие у нового главы правительства твердой воли подтверждается другими современниками.
Еще на достопамятном совещании, где обсуждалась кандидатура премьера, Милюков, по его словам, на вопрос, что он думает о Львове, заданный ему на ухо одним из участников, ответил одним словом: «Шляпа!» Милюков не скрывал разочарования назначением, за которое сам голосовал. В воспоминаниях читаем: «Было бы, конечно, нелепо обвинять кн. Львова за неудачу революции. Революция — слишком большая и сложная вещь. Но мне кажется, что я имею право обвинять его за неудачу моей политики в первой стадии революции. Или, наконец, обвинять себя за неудачу выбора в исполнители этой политики»{578}.
Но это будет написано через много лет. Пока же Милюков утешал себя тем, что при слабом председателе правительства он, безусловно войдя в кабинет, сможет практически определять его политику. Г. М. Катков лишь отчасти прав, говоря: «Милюков, достаточно честолюбивый, чтобы надеяться раньше или позже получить пост премьер-министра, не хотел, чтобы Родзянко, непоколебимый сторонник самодержавия, стал главой правительства, к которому ему пришлось бы примкнуть. Он предпочитал и выдвигал Львова, которого знал поверхностно, зато Львов слыл «мягким» и «толстовцем». Можно было рассчитывать, что князь Львов будет прислушиваться к политическим советам Милюкова. Милюков считал, что его собственная кандидатура особенно подходит для поста министра иностранных дел»{579}. На самом деле Милюков не выдвигал Львова и лишь вынужденно согласился на важный, но в условиях революции не первостепенный пост министра иностранных дел.
Назначение Львова председателем Совета министров и поручение сформировать правительство были оформлены по всем нормам Российской империи. Львов формально был назначен еще императором — высочайший указ Правительствующему сенату датирован двумя часами пополудни 2 марта — тогда как на манифесте Николая II об отречении от престола проставлено время «15 час. 5 мин.».
Это, наверное, единственный случай в истории, когда деятель в течение одного часа побывал главой правительства империи и страны с неопределенным государственным строем, ибо вопрос о нем должно было решить Учредительное собрание. Так в целях успокоения страны думцы, включая Милюкова, пытались влить совершенно новое содержание в старую форму, которой, как они были убеждены, предстояло скоро исчезнуть.
Г. Е. Львов образовал Временное правительство 1 марта, то есть еще до объявления рескрипта о назначении его главой Совета министров на совместном заседании Временного комитета Думы, ЦК партии кадетов, Бюро Прогрессивного блока и представителей Петроградского совета. Состав правительства был оглашен на следующий день.
Сообщение, что в России сформирована (без объяснения, кем именно) новая исполнительная власть, вызвало естественное недоумение. И опять роль за всё отвечающего и всё объясняющего взял на себя Милюков. Вот как выглядел Таврический дворец в эти дни: «Солдаты, солдаты, солдаты с усталыми, тупыми, редко добрыми или радостными лицами; всюду следы импровизированного лагеря, сор, солома; воздух густой, стоит какой-то сплошной туман, пахнет солдатскими сапогами, сукном, потом; откуда-то слышатся истерические голоса ораторов, митингующих в Екатерининском зале, везде давка и суетливая растерянность»{580}. Павел Николаевич произнес перед толпой «обыкновенных людей», окружившей его, краткую речь, демагогическим характером полностью соответствовавшую моменту. Он вспоминал: «Я мог прочесть в ответ целую диссертацию. Нас не «выбрала» Дума. Не выбрал и Родзянко, по запоздавшему поручению императора. Не выбрал и Львов, по новому, готовившемуся в Ставке царскому указу, о котором мы не могли быть осведомлены. Все эти источники преемственности власти мы сами сознательно отбросили. Оставался один ответ, самый ясный и убедительный. Я ответил: «Нас выбрала русская революция!» Эта простая ссылка на исторический процесс, приведший нас к власти, закрыла рот самым радикальным оппонентам{581}. Г. М. Катков иронически констатирует: «Неудивительно, что разношерстная толпа, пришедшая осведомиться о новых правителях России, замолкла при звуке священного слова «революция», с благоговением произнесенного человеком, который в течение всей своей политической карьеры проповедовал политическую линию, долженствовавшую сделать революцию ненужной»{582}.
В значительной мере состав Временного правительства был случайным, явившись результатом быстро достигнутого компромисса разнородных сил. Времени на длительные консультации не было, обращаться за санкциями было не к кому. Ссылка же на историческую необходимость, сделанная не тогда, в разгар событий, а через много лет, может вызвать только улыбку. Насколько же сильно оторвался Милюков от своей специальности, чтобы сравнительно случайный подбор лиц, лишь часть из которых была известна стране, представить как проявление воли истории! Он, правда, тут же сделал оговорку, зафиксированную в отчете тех дней, но не включенную в воспоминания: «Поверьте, господа, власть берется в эти дни не из слабости к власти. Это не награда и не удовольствие, а заслуга и жертва (шумные рукоплескания). И как только нам скажут, что жертвы эти больше не нужны народу, мы уйдем с благодарностью за данную нам возможность»{583}.
Вряд ли эти слова были искренними. Милюков безусловно стремился к власти, разумеется, не ради самой власти, а чтобы добиться мирного преобразования России. Осуществить эту задачу было невероятно сложно, тем более в суматохе начавшейся революции, когда важнейшие государственные вопросы решались с ходу, почти случайно, на основе внезапных компромиссных «озарений», а в некоторых случаях просто нелепо.
