Как и многие другие инициативы Милюкова, эта затея встретила недоброжелательное отношение правой части эмиграции и руководства ряда других русских учебных заведений, которые отказались от мысли вернуться в Россию и осуждали возвращенческое движение, ставшее относительно активным во второй половине 1930-х годов. Тем не менее институт существовал до оккупации Парижа германскими войсками. Милюков читал в нем курс лекций по русской истории от Петра I до Николая I^{943}.

М. В. Вишняк, также являвшийся одним из основателей института (он читал там лекции по государственному праву и параллельно преподавал в Институте славяноведения при Парижском университете), вспоминал: «Преподавательский персонал при Институте славяноведения состоял из профессоров разных политических группировок. Возникший же по инициативе русских ученых и политиков эмигрантов… Франко-русский институт состоял из лекторов, по эмигрантскому мерилу, «левого» направления, то есть демократов или кадет[ов] милюковского толка и умеренных социалистов. Институт посвящен был не политическим событиям, идеям и учреждениям в прошлом, а текущим — тому, что на Западе именуется «science politique», «political science»[17]. Возглавлял Институт Милюков. Лекции читали там безвозмездно»^{944}.

Единственной работой этого периода, которую можно оценить как собственно историческую (точнее, историографическую), являлась статья «Величие и падение Покровского (Эпизод из истории науки в СССР)», опубликованная в «Современных записках» (1937. № 65). Она посвящалась бывшему коллеге Милюкова по Московскому университету М. Н. Покровскому, занимавшему в советской исторической науке чуть ли не «вождистское» положение, а после смерти развенчанному по команде Сталина как «вульгаризатор»^{945}, которого, по словам автора, «неблагодарные сотоварищи теперь стараются — к счастью, после его смерти, последовавшей до сталинских ссылок и расстрелов, — так же спешно развенчать, как они спешили его канонизировать».

Милюков вспоминал Покровского как младшего коллегу по университету, рассказывал о его присоединении к большевикам, карьере в СССР. Но основная часть статьи была посвящена критике взглядов Покровского на русскую историю, его концепции раннего формирования капитализма в России, появление которой Павел Николаевич объяснял потребностями коммунистической доктрины, нуждавшейся в доказательствах того, что Россия до 1917 года являлась уже зрелой капиталистической страной, вполне пригодной для построения социализма. Признавая определенную компетентность Покровского в области российской истории, Милюков конкретными фактами опровергал существование «торгового капитализма» якобы еще со Средних веков, отражал нападки Покровского на труды Ключевского и других специалистов, включая и его самого. В статье подробно рассказывалось, как Покровский всё больше проявлял «прокурорское усердие» по разоблачению «буржуазных» историков, чьи труды явно не укладывались в его схему. При этом глава советской исторической науки не заметил, как его работы начинали входить в противоречие с потребностями властной верхушки, прежде всего Сталина: «Покровский обличал русских историков-«государственников» тогда, когда советское государство достигло небывалых пределов «политического» вмешательства в «экономический» строй страны». Вначале он стал неудобен, а затем вреден сталинской власти, которая после его смерти (1932) расправилась с его памятью и трудами.

В связи с «разоблачениями» Покровского Милюков детально и остроумно характеризовал положение исторической науки в СССР в 1930-х годах, в первую очередь возвращение к школьному и вузовскому изучению истории — разумеется, в духе, пригодном для текущих политических потребностей, — и сделал подробный разбор учебника истории, написанного по заказу Сталина для средней школы. Статья завершалась констатацией крайне противоречивого положения, в котором оказалась советская историография: зайти слишком далеко в критике концепции Покровского означало бы признать несвоевременность Октябрьской революции и ее несоответствие марксистским догмам.

Этой сравнительно небольшой яркой статьей Милюков продемонстрировал, что порох в его профессиональной пороховнице не иссяк, что он сохранил потенциал исследователя и критика.

Если у Павла Николаевича, в связи с различием политических позиций и его жестким характером, были напряженные отношения со значительной частью эмигрантов, то его супруга пользовалась почтением и любовью почти всей русской общины Парижа. Участвуя в массе общественных комитетов, благотворительных акциях, она за последние 15 лет лично помогла многим десяткам людей, получила многочисленные письма благодарности^{946}.

Анна Сергеевна являлась деятельным членом Комитета помощи русским писателям и ученым, сотрудничала в обществе «Быстрая помощь», в Московском землячестве, входила в состав дамских комитетов РДО и Союза русских писателей и журналистов в Париже, помогала работе Русского Красного Креста. Она стала основательницей и председательницей русской секции Международной федерации университетских женщин, в которой занималась просветительской деятельностью, в том числе организацией циклов лекций. Супруга Милюкова принимала участие также во многих художественных начинаниях, к ней обращались с просьбами о содействии в организации концертов, спектаклей и т. п. Изредка она выступала в периодической печати, главным образом по вопросам международного женского движения^{947}.

Последние годы Анна Сергеевна страдала сердечным заболеванием. Она не исключала скорой кончины и незадолго до нее сказала кому-то из близких: «Самый жгучий вопрос — это то, что счастливые супруги не умирают вместе; ужасно остаться вдовой, но тяжко оставить после себя вдовца»^{948}. Она явно идеализировала свои отношения с супругом, скорее всего, чтобы в этом аспекте сохранить хорошее впечатление о нем в эмигрантской среде. Она знала, что у мужа и раньше были связи на стороне, и теперь существовала женщина, с которой он регулярно встречался. Милюковы подумывали о разводе, но разорвать узы, освященные Церковью, среди эмигрантов считалось безнравственным и могло повредить Павлу Николаевичу как политическому аналитику и журналисту^{949}.

Двенадцатого февраля 1935 года Анна Сергеевна, «седая вечная курсистка», как называл ее Дон Аминадо^{950}, скончалась от гриппа, осложненного воспалением легких. Сочувственные статьи и некрологи появились почти во всей эмигрантской прессе. Константин Бальмонт откликнулся на смерть Анны Сергеевны двумя стихотворениями, посвященными ее памяти и осиротевшему супругу:

ОПРАВДАНИЕ ДОБРА