Историк Н. Г. Думова полагает, что у Милюковых семьи как таковой не было — между родителями существовал настолько глубокий разлад, что дети были предоставлены сами себе{35}. Разлад действительно был, но он не разрушил семью, а о детях заботились так, как было принято в столичных разночинных семьях. Отец, занятый делами, предоставил все родительские заботы матери. В воспоминаниях Павла Николаевича говорилось: «Руководила нами мать; к ней мы были гораздо ближе — и ее по-своему любили, хотя и страдали по временам от припадков ее воли. Однако ее заботы ограничивались преимущественно внешней стороной воспитания и, вероятно, немногими моральными внушениями общего характера»{36}.
Мать, Мария Аркадьевна, была дама энергичная, волевая, шумная, временами даже истеричная. Дочь подполковника, она гордилась дворянским происхождением, кичилась девичьей фамилией Султанова, которая якобы должна была свидетельствовать об очень знатных восточных предках.
Она не только воспитывала детей в том духе, который сама усвоила и который был свойствен ее приятельницам, но и фактически являлась главой семьи. Ее нрав сложился еще до брака с Николаем Павловичем. Первым ее супругом был некий помещик Баранов, столь оголтелый крепостник, что его прикончили в поле крестьяне.
Милюков, по-видимому, не случайно включил рассказ об убийстве Баранова в свои мемуары{37}. Эпизод глубоко врезался в его память и стал, вместе с другими впечатлениями детства, одним из элементов того фундамента, на котором строились будущие либеральные воззрения Павла.
И природный характер матери, и ее дворянское происхождение, и первый брак, завершившийся гибелью мужа, предопределили ее поведение в новой семье. Кроме истерической выходки с бросанием тарелки Павлу особенно запомнились телесные наказания, которым он с братом подвергался в детском возрасте за малейший выход за рамки материнских наставлений. В «Воспоминаниях» читаем: «Конечно, общий уровень культурного быта семьи не мог не отразиться на нас: мы знали правила поведения, подчинялись им и вышли послушными, благонравными мальчиками»{38}.
Скорее всего, мать всерьез считала, что именно поркой детей, которую под ее руководством осуществлял послушный супруг, она создает и укрепляет свое семейное владычество. Телесными наказаниями детей, тем более осуществляемыми мужем по ее команде, она старалась компенсировать раздражение по поводу своей «неудавшейся жизни», считая второй брак явным мезальянсом. Вот как вспоминал об этом Милюков: «Кара появлялась как-то внезапно и была неумолима. Слезы, вопли, просьбы о прощении — ничто не помогало. Решение, продиктованное, конечно, матерью, выполнялось отцом. Приготовления к экзекуции ощущались, кажется, еще страшнее самой экзекуции. Потом отчаяние, нечеловеческие крики, боль, злоба, непримиренный конец, чувство обиды, несправедливости… Телесное наказание рвет моральную связь и уничтожает доверие к родителям. Между детьми и ними становится стена; за невозможностью взаимного понимания, сговора и убеждения создается система укрывательства внутренних побуждений и, по необходимости, лукавства и лжи»{39}. Из этих строк отчетливо видно, насколько глубокий след в его душе оставили отвратительные физические наказания. Это был еще один камушек в основание той системы моральных ценностей, которая формировалась у нашего героя.
Впрочем, ценности эти были весьма относительные. Саму систему оброка, фактически сохранившегося на два с лишним десятилетия после отмены крепостного права, ребенок воспринимал как должное — разумеется, по своим, чисто детским мотивам. У матери было небольшое имение в Ярославской губернии, и ежегодно в доме, где жила барыня, появлялись крестьянские посланцы — сильно «окавшие» мужики в армяках и лаптях, бабы в больших не очень чистых платках, привозившие всякую снедь. Павлу особенно по душе были черные жирные лепешки. Дома пытались их печь, но крестьянские были вкуснее. Так что первые контакты с земледельцами оставили в памяти скорее благостные чувства, хотя и сопряженные с чем-то странным, непривычным.
Читать Павлик научился как бы сам собой. Он не помнил, чтобы его специально учили буквам. Видимо, этим всё же занималась мать. Но никаких букварей он не знал. Единственным «пособием по чтению», которое он запомнил, был сборник басен Крылова. Не всё в них было понятно, особенно обязательно следовавшая за основным текстом «мораль», но стихи очень нравились, и многие из них остались в памяти на всю жизнь. Милюков вспоминал, что именно басни Крылова ввели его в «мир животных» — намного раньше сочинений Альфреда Брема.
За домашним обучением последовала некая «французская школа» — пансион, куда Павел и Алексей поступили «приходящими учениками». Обучение там было никудышным. Очевидно, что родители прельстились низкой оплатой. Несколько попыток матери хотя бы узнать, получают ли дети хоть какое-то «французское» или «русское» образование, привели к неутешительному ответу — оказалось, что детей там почти ничему не учат. Единственным учебником, который запомнился Павлу и Алексею, была некая книга по географии, одна на весь класс и, видно, настолько плохая, что ее коллективно ненавидели все ученики, а Милюковы взяли на себя инициативу истребления противника. При одобрении соучеников «География» была изорвана и спущена в отхожее место. Дети ожидали возмездия. Но… учитель просто не заметил происшедшего. Так география «была упразднена сама собой, не только в качестве книги, но и в качестве учебного предмета»{40}.
Поскольку детей собирались отдать в гимназию, для зачисления в которую необходимо было сдать вступительные экзамены, у родителей хватило разума забрать детей из пансиона. Но мать с отцом по-прежнему старались, чтобы подготовка чад к экзаменам обошлась как можно дешевле. Был найден старик-еврей по фамилии Блонштейн — видимо, неплохо образованный, но крайне нуждавшийся, — который согласился заниматься с ребятами за незначительную оплату. Занятия проходили в крохотной комнате его почти нищенской квартиры. Но это были подлинные уроки, преподаваемые хорошим педагогом, обладавшим неплохим кругозором, добросовестно относившимся к работе и заботившимся о детях. «Всё это внушало нам какое-то уважение», — вспоминал Милюков{41}. Однако мальчики уже привыкли, что серьезно относиться к занятиям не следует, что с уроками можно справиться кое-как, чтобы было побольше свободного времени для развлечений.
Павлу запомнились уроки арифметики и немецкого языка. Но главное, старый учитель просто научил его заниматься: вслушиваться в объяснения, работать над книгой, излагать выученное своими словами, выполнять элементарные задания. Как это ни казалось удивительным самому мальчику, и он, и младший брат были хорошо подготовлены к вступительным испытаниям, оказались в числе лучших и были приняты в гимназию в 1869 году{42}.
Гимназические годы
Ко времени поступления в гимназию у Павлика выработалась некоторая самостоятельность — стремление принимать решения, заниматься теми предметами, которые ему нравились, и кое-как справляться с остальными заданиями. Всё это рождало чувство оппозиционности к родителям и вообще к окружающему миру.
Гимназия — среднее учебное заведение для подготовки юношества к поступлению в университет, преимущественно на гуманитарные факультеты. Срок обучения составлял восемь лет.
Гимназические годы Павла (1869–1877) пришлись на то время царствования Александра II, когда правительство, сочтя, что либеральные реформы первой половины 1860-х годов зашли слишком далеко, несколько отступило, в частности в области образования.
