Полагая, что ему особенно нечего скрывать, Милюков стал говорить, что не вел никакой недозволенной деятельности, что действительно пользовался доверием студенческой молодежи и, выступая на собрании студентов, пытался, используя исторические аналогии, побудить их к трезвому анализу реалий. Прервав собеседника, Плеве задал явно провокационный вопрос: как бы он отнесся к предложению о назначении его министром народного просвещения? По существу, положительный ответ означал бы фактическое отречение Милюкова от какой-либо оппозиционной деятельности, готовность предпочесть общественно-политической самостоятельности высокий пост, отказ от свободы не только в действиях, но и в характере мышления.
Моментально распознав провокацию и ни на миг не поверив в серьезность экстравагантного предложения министра, Павел Николаевич ответил, что поблагодарил бы за честь и отказался. Последовал естественный вопрос — почему. «Потому что на этом месте ничего нельзя сделать. Вот если бы ваше превосходительство предложили мне занять ваше место, тогда бы я еще подумал»{259}. Этот свой ответ Милюков запомнил дословно.
Сделав вид, что такого рода наглая бравада не произвела на него никакого впечатления, министр завершил беседу, заявив, что доложит о ней государю, но не сообщив собеседнику, какое мнение у него сложилось.
Милюков полагал, что довольно странная встреча не будет иметь никаких последствий, но через неделю, 10 декабря, за ним опять приехали, на этот раз глубокой ночью, и доставили не в министерство, а прямо на квартиру Плеве. Министр вышел в переднюю в ночной рубахе, продемонстрировав этим открытое пренебрежение. Он, однако, имел указания императора, который просто не мог отказать такой авторитетной личности, как Ключевский. Василий Осипович проявил явное благородство, настаивая на освобождении Милюкова, мотивируя его необходимость именно заслугами последнего перед исторической наукой и бесспорным научным потенциалом.
Плеве ничего не оставалось, как передать царскую волю. Милюков дословно запомнил слова министра: «Я сделал вывод из нашей беседы. Вы с нами не примиритесь. По крайней мере не вступайте с нами в открытую борьбу. Иначе — мы вас сметем». Перед тем как не прощаясь удалиться, он добавил: «Я дал о вас государю благоприятный отзыв. Вы свободны»{260}.
Можно не сомневаться, что министр лукавил — благоприятный отзыв дал не он, а Ключевский. Любопытно, что на это обстоятельство Милюков внимания не обратил и, судя по его воспоминаниям, действительно поверил, что получил позитивную характеристику Плеве. Раздражение против Ключевского, имевшее глубокие корни, сработало и на этот раз. Стремясь быть объективным в исторических исследованиях, Павел Николаевич не был в состоянии распространить это исключительно важное качество на личные взаимоотношения (впрочем, это свойственно подавляющему большинству людей).
На следующий день Милюков был освобожден. Он тотчас же написал письмо Ключевскому со сдержанной благодарностью за помощь, что, с учетом уязвленного самолюбия, требовало определенного мужества. Ключевский ответил, и это положило начало некоторому улучшению взаимоотношений ученых{261}.
Американские лекции
До поездки в США оставалось еще некоторое время, которое было использовано для подготовки подробной программы курса своеобразного «русоведения», ибо лектор должен был дать представление не только об истории, но и о современном состоянии страны, ее экономике, политическом строе, культуре, особенностях отдельных регионов, привычках и нравах населения. Курс лекций должен был стать основой книги о России на английском языке.
Согласно договоренности, курс предстояло прочесть летом 1903 года в Чикагском университете — в течение шести недель, по четыре часа в неделю, за высокий по тем временам гонорар — две тысячи долларов{262}.
Милюков решил поставить центральной темой своих лекций развитие и состояние политической мысли в России. Он разделил курс на три части, посвятив их консерватизму, либерализму и социализму. Это деление, однако, было условным — Милюков более или менее естественно (иногда с известными натяжками) привязывал к каждому разделу другие стороны развития и состояния русского общества и государства: в первый включил эволюцию учреждений и верований старой России, во второй — рассказ о дворянстве, а к третьему присоединил анализ развития и положения крестьян и рабочих.
Такая структура должна была послужить предпосылкой для анализа того, что Милюков именовал «российским кризисом» или еще более резко — «российской катастрофой» (под таким заголовком он намеревался рассмотреть современное состояние общественно-политической жизни в стране, требовавшей коренной реформы в ближайшее время). Таким образом, курс лекций и книга, которая, как предполагалось, за ним последует, должны были, по существу, составить подробную и обоснованную программу социальных и политических перемен в России.
Однако ко времени летних учительских курсов Милюков не успел детально разработать вторую, актуально-политическую часть лекций. Было решено, что на курсах он в основном ограничится первой частью, а на второй сосредоточится в следующие месяцы в Бостоне, поскольку он получил приглашение бостонского Института Лоуэлла прочитать курс «Россия и ее кризис», включая текущий момент. Позже бостонские лекции были перенесены на следующий год.
Пятого мая 1903 года Милюков отправился из Петербурга в Лондон поездом (через Ла-Манш переправился на пароме), а оттуда отплыл в Нью-Йорк на американском пароходе «Миннеаполис». Чтобы не транжирить деньги, Милюков взял каюту во втором классе трансатлантического парохода. Со спутниками он общался лишь по необходимости, почти всё время занимаясь своим курсом, который был еще далек от завершения. Океанское плавание прошло благополучно. На шестой день, 2 июня, Павел вместе с другими пассажирами увидел сначала статую Свободы, а вслед за ней «неполнозубую челюсть перспективы Нью-Йорка»{263}.
Впечатление от крупнейшего города Нового Света было неоднозначным. Он показался Милюкову похожим на скопление бесчисленных ульев или муравейников. Русский ученый с некоторым удивлением, но в то же время с уважением отнесся к американскому rush — бурному темпу деловой жизни. Еще до спуска на берег он оказался жертвой этой спешки. Просматривавшие заранее списки пассажиров репортеры решили, что русский профессор-историк, да еще и не миновавший царских застенков, является для них лакомым куском. На обычные вопросы, как ему нравится Америка (которую он еще не видел!) и какова цель его приезда, Павел ответил одной-двумя фразами. Каково же было его удивление, когда буквально через два-три часа, купив на Манхэттене только что вышедшие газеты, он обнаружил там свое интервью, почти полностью придуманное газетчиками и опубликованное в экстренном порядке. Надо сказать, что на этот раз выдуманное журналистами интервью хотя и представляло Милюкова горячим поклонником Америки, каковым он не был, оказалось совершенно безобидным и привело его в радостное возбуждение, продемонстрировав прежде всего грандиозный темп жизни страны: прошли считаные минуты от его высадки с парохода, а в киосках уже продавались газеты не только с текстом «интервью», но и с его фото.
Если эти первые впечатления одновременно порождали и восхищение быстротой, деловой хваткой, конкурентоспособностью, динамичностью, и раздражение бесшабашностью и пренебрежением к истине во имя первенства в гонке, то следующие дни значительно повысили уважение Милюкова к американскому образу жизни.
Крейн принял его в своем доме в самом центре Манхэттена, на 5-й авеню. Только познакомившись с семьей миллионера, Павел Николаевич узнал, что его младшая дочь глухонемая, и поначалу воспринял это как семейную трагедию, но вскоре обнаружил, что девушка живет полноценной жизнью, понимает речь по губам собеседника и выражает эмоции и мысли жестами.
