Это было только начало. Милюкова повезли в спонсируемую Крейном и другими благотворителями школу-интернат, где учились и жили глухонемые девушки. Павел рассказал воспитанницам о России, о том, чем собирается заниматься в Америке. Его слушали с интересом и отлично поняли. «Я вышел из института совершенно потрясенный этим опытом: какое громадное количество зла и страданий могло быть вычеркнуто этим способом из жизни! И я не понимаю, почему американский опыт до сих пор остался почти неизвестным в Европе, где всё еще глухонемые разговаривают при помощи пальцев, то есть только между своими»{264}.
Америка открывалась перед ним с новой стороны — это теперь была страна живых людей, а не человеческий муравейник.
В Чикаго приглашенный профессор прибыл поездом из Нью-Йорка как раз к открытию летних курсов. Здесь он увидел, как академическая Америка следовала давней европейской традиции, хотя и насыщала ее демократическим элементом. Новый профессор должен был во дворе кампуса (университетского городка) обойти несколько сотен собравшихся преподавателей и слушателей; каждому его представлял президент университета Чарлз Харпер, каждому следовало протянуть руку и сказать хотя бы «Как вы поживаете?» (именно сказать, а не спросить, ибо ответ не предполагался). На следующий день, надев мантию и профессорскую шапочку, без которых входить в аудиторию не полагалось, Павел Николаевич встретился со студентами.
Лекционный курс «Русская цивилизация» продолжался с 23 июня по 24 июля.
Милюков быстро познакомился с профессорами и преподавателями, особенно молодыми, с которыми ежедневно встречался в столовой для преподавательского состава. Оказалось, что и здесь полагалось соблюдать определенную традицию — после шести вечера столовая превращалась в ресторанный зал, и появляться в ней можно было только в смокинге. Такое сочетание простоты и показного аристократизма, общительности и чопорных манер, подражающих европейским, всё более отходящим в прошлое, умиляло русского профессора.
Общаясь с преподавателем из Японии и посещая его лекции, Павел Николаевич получил возможность сравнить свое освещение положения России преимущественно с использованием мрачных красок с явно патриотическим, если не сказать националистическим, настроем лекций японца. В условиях, когда отношения между Россией и Японией достигли крайней степени остроты, тот явно вел пропаганду, стараясь создать положительный имидж своей страны. Милюков понимал, насколько слабее оказывались его позиции, тем более что коллега его провоцировал, спрашивая, например, любят ли русские царя так же сильно, как японцы своего микадо…
Правда, Павел Николаевич довольно быстро убедился, что его непредвзятые высказывания и серьезный тон лекций, в отличие от явно пропагандистских эскапад японского профессора, не только обеспечивали благожелательную и внимательную аудиторию, но и способствовали его популярности. Его стали приглашать в местные клубы для выступлений о современном положении и внешней политике России, задавали вопросы о перспективах российско-американских отношений. Сам Милюков использовал эти встречи, чтобы пополнять разговорный американский лексикон, и к концу пребывания в Чикаго уже стал читать лекции, не пользуясь текстом, ограничиваясь лишь кратким планом или конспектом на английском языке, куда изредка заглядывал.
Имеются, правда, свидетельства, что Милюков читал лекции «слишком научно», в результате чего его аудитория постепенно уменьшалась. Но сам он был этим даже доволен — оставались люди, серьезно интересовавшиеся предметом{265}.
Перед возвращением в Европу была достигнута договоренность с Крейном, что Милюков, чьи лекции понравились как студентам, так и их наставникам, приедет в США еще раз для чтения цикла лекций о балканских проблемах, главным образом о Македонии.
В связи с этим Павел Николаевич решил для пополнения информации летом 1904 года побывать в западной части Балканского полуострова, изучить социальное и политическое положение в районах проживания сербов, хорватов и словенцев. Конечно, в центре его внимания должна была оставаться Македония. Милюков стремился быть во всеоружии, когда вновь приедет в США читать соответствующий курс в осеннем семестре 1904/05 учебного года.
Возвращался он в Европу вместе с Крейном, с которым договорился посетить Болгарию и соседние районы Македонии. В сентябре — начале ноября 1903 года они побывали в Софии и других болгарских городах, но, по всей видимости, русские дипломаты отговорили Милюкова от поездки в крайне неспокойную Македонию. Он ограничился лишь подготовкой статьи «С македонской границы» для «Русских ведомостей»{266}.
Зиму 1903/04 года Милюков провел в Лондоне, всё глубже погружаясь и в язык и нравы англичан, и в общественную жизнь страны. Особенно его интересовали богатейшие фонды библиотеки Британского музея. Павел Николаевич помнил о том, что он историк и что его «Очерки по истории русской культуры» всё еще не завершены (он остановился перед эпохой Екатерины II). С привлечением материалов, обнаруженных в этой библиотеке, тогда богатейшей в мире, той зимой был написан новый раздел «Очерков», долгие годы остававшийся последним, ибо приближалось время, когда историка повлечет за собой политическая волна.
Разумеется, в эту зиму продолжались встречи и с британскими политическими деятелями, и с русскими эмигрантами, в том числе с В. И. Лениным. Любопытно, что в воспоминаниях Милюков упомянул о ней не в главе о пребывании в Лондоне, а значительно ниже, в разделе о первой русской революции. Это не случайно. Сама по себе встреча особого впечатления на него не произвела и всплыла в памяти в связи с рассказом о революционных событиях 1905 года, в которых большевики проявили себя весьма активной силой. Милюков писал: «И даже Ленин, «сам» Ленин присматривался тогда ко мне как к возможному временному (скорее «кратковременному») попутчику — по пути от «буржуазной» революции к социалистической. По его вызову я виделся с ним в 1903 г. в Лондоне в его убогой келье. Наша беседа перешла в спор об осуществимости его темпа предстоящих событий, и спор оказался бесполезным. Ленин всё долбил свое, тяжело шагая по аргументам противника. Как бы то ни было, идея «буржуазной революции», долженствующей предшествовать социалистической, была у него и осталась надолго»{267}. Любопытно, что во время встречи Милюков упрекнул Ленина в том, что «искровцы» осуждают революционный террор, который, по его мнению, мог бы сыграть мобилизующую роль. «Еще один-два удачных террористических акта — мы получим конституцию», — считал он{268}.
Такая позиция встретила негодование Владимира Ильича. Возможно, он напомнил Милюкову свою статью 1899 года, в которой говорилось: «В либеральных и радикальных салонах буржуазного «общества» социал-демократы могли слышать нередко сожаления о том, что революционеры оставили террор: люди, дрожавшие больше всего за свою шкуру и не оказавшие в решительный момент поддержки тем героям, которые наносили удары самодержавию, эти люди лицемерно обвиняют социал-демократов в политическом индифферентизме и жаждали возрождения партии, которая бы таскала для них каштаны из огня. Естественно, что социал-демократы проникались ненавистью к подобным людям и их фразам и уходили в более мелкую, но зато более серьезную работу пропаганды среди фабрично-заводского пролетариата»{269}.
В любом случае собеседники произвели друг на друга явно неблагоприятное впечатление{270}.
Милюков покидал Лондон в разгар весны в бодром творческом настроении, «…уезжал я из английской столицы… с ощущением зарождения и победы могучих сил природы»{271}. Разумеется, расцвет природы был лишь фоном, который поддерживал оптимизм Павла Николаевича. Он успешно прочитал за океаном лекционный курс, получил за него высокий гонорар, ему предстояло новое интересное путешествие по исключительно важным в геополитическом отношении районам Балканского полуострова, куда он всё же решил отправиться, несмотря на предостережения. Он, наконец, смог встретиться с семьей, которая, пользуясь его растущими гонорарами, провела летние месяцы сначала в Швейцарии, а затем в крохотном курортном местечке Аббация на побережье Средиземного моря, рядом с городом, который по-итальянски именовался Фиуме, а по-словенски Риека.
