Милюков в выступлениях не раз упоминал реакционные меры Кассо, критиковал репрессии против студентов. Но все эти выступления не имели той страстности и решительности, какой были наполнены речи по другим вопросам. Представляется, что в студенческих волнениях лидер кадетов видел серьезную угрозу власти, опасался, что за студентами могут пойти рабочие.
Социал-демократы и эсеры, в некоторых случаях идя на контакт с руководителем кадетской фракции, в то же время остро и подчас едко критиковали его уклончивую компромиссную позицию. Особенно острым на язык был великолепный журналист и мастер хлесткого слова Лев Давидович Троцкий. В 1912 году, в разгар репрессий против студентов и профессоров, совпавших с кампанией по выборам в Четвертую Государственную думу, Троцкий написал статью, которую назвал единственным словом «Милюков». Она была опубликована в двух номерах социал-демократической газеты «Луч» — печатном органе той части меньшевиков, которая выступала за максимальное расширение легальной деятельности (большевики называли их «ликвидаторами»){448}.
Статья открывалась довольно ярким образом, который, по замыслу автора, должен был крайне отрицательно характеризовать персонажа, но на самом деле отражал реальный облик лидера оппозиционного политического центра: «В одном из сатирических журналов 1906 г. карикатурист дал портрет г. Милюкова. Хитро прищуренный глаз, самодовольная улыбка превосходства и уверенно прижатый к груди портфель лидера кадетской партии или просто портфель редактора «Речи» — не сказано. Но на вид портфель хороший, солидного качества и вместительный. Похож ли Милюков на свой портрет, не знаю, но думаю, что следовало бы ему быть похожим. Просвещенная ограниченность и обывательское лукавство, поднявшееся на высоты политической «мудрости» — эти черты как нельзя более к лицу лидеру кадетской партии». Если не обращать внимания на издевательские публицистические обороты, которыми изобиловала статья, бросается в глаза признание устойчивости Милюкова и его партии, причем, по признанию автора, «трудно даже решить, кто тут кому больше обязан: он ли партии или партия ему».
Этой-то устойчивости — иными словами, верности своей политической позиции — и была посвящена, по существу, вся статья, в которой автор стремился дать прежде всего классовую, «буржуазную», характеристику Милюкова. Павел Николаевич действительно был «буржуазным интеллигентом» в том смысле, что отнюдь не помышлял о выходе России за пределы рыночных и частнособственнических отношений, что особенно возмущало его критика. Троцкий с негодованием отвергал органическое презрение Милюкова к «утопии» (имелось в виду социалистическое будущее, о котором Троцкий мечтал, но не мог прямо его назвать в легальной, подцензурной газете).
Чувствуется, что автор статьи внимательно следил за думской и внедумской деятельностью Милюкова, особенно за теми его речами, в которых отвергались социалистические идеи. Были процитированы две из них: «В Европе рабочие перестали уже верить, что сами они активными выступлениями добьются чего-нибудь»; «Идея диктатуры пролетариата — ведь это идея чисто детская, и серьезно ни один человек в Европе ее не будет поддерживать», — причем обе цитаты были выдернуты из контекста. Первая выдержка относилась не ко всем выступлениям рабочих, а только к «активным», под которыми подразумевались действия, направленные на ликвидацию существовавшего строя; вторая — к оценке идеи диктатуры пролетариата как намерения серьезного, но весьма опасного для общества, за которым, по мнению автора, скрывалось желание установить террористический режим.
Троцкий гневно обвинял Милюкова в стремлении найти общий язык с октябристами (как мы видели, кадеты действительно были готовы сотрудничать с ними по ряду вопросов) и Столыпиным, причем игнорировал острую критику и самим Милюковым, и членами его партии Столыпинской аграрной реформы и других мероприятий правительства. Зато живописалась вышеупомянутая сцена осуждения Павлом Николаевичем чрезмерно острого высказывания его однопартийца Родичева о «столыпинских галстуках».
Троцкому была ненавистна умеренность Милюкова, проявившаяся во время избирательной кампании. Весьма показательно, что единственным вопросом, по которому автор высказал подобие похвалы, было отношение Павла Николаевича к репрессиям против студенчества — здесь уж социал-демократ никак не мог, при всём своем враждебном настрое, отрицать, что руководитель кадетов осуждал политику Кассо (хотя, как мы отметили, как раз по этому вопросу Милюков был особенно сдержан). «Спорит с министрами, иногда недурно спорит, и пишет статьи, в которых обстоятельно доказывает, что г. Кассо лишен истинного государственного смысла», — сквозь зубы констатировал Троцкий.
И сам факт появления этой статьи, и ее содержание свидетельствовали о влиянии Милюкова. Социал-демократы видели в кадетах и их лидере столь же серьезного противника, как и официальные власти.
Разумеется, видный политик принял участие в очередной предвыборной кампании, выступал перед столичными избирателями, обосновывая те главные установки, за которые его фракция вела борьбу в Третьей Государственной думе, завершившей работу 8 июня 1912 года. Созыв новой Думы был назначен на 15 ноября.
Комиссия фонда Карнеги
Нельзя, однако, сказать, что участие в предвыборной кампании было главным занятием Милюкова в эти месяцы. Ему пришлось буквально разрываться между агитационными выступлениями и последними поездками на Балканский полуостров, с которым он уже два десятилетия был связан особыми личными и общественными интересами. Теперь там разворачивались исключительно важные события, ставшие непосредственным предвестием Первой мировой войны.
«Четвертая Государственная дума, — писал А. Ф. Керенский, — начинала свою работу, когда Европа была уже под знаком войны. Зарницы приближающейся грозы всё чаще вспыхивали то там, то здесь»{449}. Особо явственно эти зарницы видны были на Балканах.
Начавшаяся осенью 1911 года в Африке война между Италией и Турцией за Триполитанию продемонстрировала слабость Османской империи. В этих условиях в Болгарии стали резко усиливаться воинственные настроения за освобождение от турецкого господства территорий Македонии и Фракии. В декабре 1911 года, а затем в июне 1912-го группы членов Внутренней македоно-одринской[8] революционной организации (ВМОРО), добивавшейся воссоединения Македонии и Фракии с Болгарией или, в крайнем случае, их автономии как промежуточного этапа, организовали взрывы «адских машин», от которых пострадали несколько турок (османская пропаганда преувеличила число жертв в сотни раз). В ответ последовала резня болгарского населения Македонии, особенно городов Штипа и Кочани. Все болгарские политические силы проявили невиданную солидарность, признав необходимость освобождения Македонии и Фракии. Правда, левые — две социал-демократические партии и Болгарский земледельческий народный союз — заявляли о необходимости мирного решения проблемы, что было нереально; остальные же политические партии и организации, царь Фердинанд и правительство охотно шли навстречу войне. Претензии к Турции были и у других балканских государств.
Весной 1912 года в результате долгих и трудных переговоров, циничного торга, закулисных махинаций, вмешательства великих держав и подписания нескольких договоров сформировался Балканский союз Болгарии, Сербии и Греции, к которому в сентябре присоединилась Черногория. Соглашаясь на словах с необходимостью автономии Македонии, правительства Сербии и Греции на самом деле добивались присоединения к своим государствам ее частей (а Греция — еще и значительной части Фракии). Балканский союз был результатом крайне неустойчивого компромисса при недовольстве всех его участников и взаимных негласных территориальных претензиях (удивительно, но ВМОРО, активно поддержавшая Балканский союз, наивно рассчитывала, что Греция и Сербия не будут претендовать на македонские территории){450}.
