Милюков же доказывал необходимость поиска исторических закономерностей, причинно-следственных связей, отказа от повествования лишь о царствованиях и войнах. Рассматривая труды своих предшественников, он смело противопоставлял новаторские исследования (признаемся, с известным уклоном — в первую очередь те, которые осуществлялись в его альма-матер — Московском университете) консервативной традиции. В Петербурге возмутились. «Тревожить лавры историографа там считалось настоящей изменой традиции»^{125}.

На это недовольство Милюков особого внимания не обращал. Неприятнее было явственно проявлявшееся охлаждение Ключевского: если раньше Павла с женой радушно принимали дома и на даче ученого, то теперь эти встречи становились всё менее душевными, а затем и вовсе прекратились.

Милюков явно страдал, считая изменение отношения Ключевского к нему несправедливым. Учитель же стремился «обуздать» чересчур хваткого, по его мнению, молодого человека, воспитывал его в своей манере. На просьбу разъяснить ему причины такого охлаждения Ключевский 17 марта 1891 года отменно вежливо и сухо ответил: «Касательно Вашего положения в нашем университете, которое Вы желаете выяснить, я охотно дам Вам объяснения, какие только могу дать, как скоро Вы потрудитесь указать мне, что в этом положении представляется Вам неясным»^{126}.

О разногласиях с учителем Милюков информировал 22 апреля 1890 года Сергея Федоровича Платонова, попросившего его высказать мнение, можно ли обратиться к Ключевскому за советом по докторской диссертации: «Мы с Ключевским теперь в самых отвратительных отношениях, он проявлял уже не раз враждебность ко мне, в случаях настолько мелких, что надо уж было быть уж очень мелочным или уж очень раздражительным, чтобы не воздержаться от таких проявлений». За этим текстом чувствуется, однако, раздражение самого Милюкова по поводу какого-то конкретного эпизода, вызвавшего недовольство учителя. Далее в письме говорилось: «Итак, пользы не ждите; но вред может произойти при той болезненной мнительности, которая проявляется теперь у Ключевского по отношению к самым близким ему людям»^{127}.

О том, что речь шла о каких-то слухах или сплетнях, которым вроде бы поверил Ключевский и которые вызвали ответную крайне негативную реакцию Милюкова, свидетельствует новое письмо Платонову от 29 июля, где звучит глубокая обида: «Не дай Бог никому дожить до момента, когда жалкие микробы сплетен начинают хозяйничать в нравственном существовании, как в пустой квартире, оставленной жильцами, когда они действительно становятся губительными для существования»^{128}. Создается впечатление, что Милюков здесь чуть ли не по-детски упивается несправедливостью, проявленной учителем по отношению к нему, как будто до этого его никогда не обижали.

На самом же деле отношения отвратительными не стали. Постепенно взаимное недовольство улеглось. Очевидно, и учитель и ученик смогли сдержать эмоции. Во всяком случае, когда Милюков получил предложение перебраться в Варшаву для работы в тамошнем университете, он без колебаний ответил отказом (правда, мотивируя его возможностями получения дополнительного заработка преподаванием в московских средних учебных заведениях и плодотворной работы в архивах)^{129}. Как видно, взаимоотношения на кафедре столь уж важной роли не играли, чтобы из-за них уехать из Москвы, несмотря на то, что штатной должности в университете приват-доцент так и не получил.

Между тем недомолвки между маститым ученым и молодым исследователем переросли в прямой конфликт в связи с защитой последним магистерской диссертации.

Павел писал ее целых шесть лет, с 1886 по 1892 год — примерно вдвое дольше, чем обычно выполнялась такая работа. Связано это было как с новизной темы, так и с обилием документального материала, который необходимо было исследовать. Безусловно, сказывалось и то, что Милюкову приходилось уделять массу времени спецкурсам, статьям в журналах и энциклопедическом словаре Брокгауза и Ефрона, публикация в котором считалась для ученого, особенно молодого, весьма почетной. В этом словаре исследователь весьма достойно заявил о себе статьями об источниках российской истории и о писцовых и переписных книгах, обобщив во второй публикации собственные труды^{130}. Милюков был обрадован, узнав, что в словаре Брокгауза и Ефрона было принято то определение исторической географии, которое он сформулировал и пропагандировал в лекциях и статьях^{131}.

Павел долго колебался в выборе темы магистерской диссертации, но в конце концов решил посвятить ее сложному и неразработанному вопросу — государственным реформам Петра I. Он «обкатывал» материал в университетских лекциях, в частности в прочтенном в 1890 году курсе «Реформы Петра Великого»^{132}.

В окончательном варианте диссертация называлась «Государственное хозяйство в России в первой четверти XVIII столетия и реформа Петра Великого». Для разработки темы необходимо было изучить огромный, ранее никем не анализировавшийся архивный материал, по крупицам собрать сведения экономического, финансового, юридического характера. Милюков работал во многих архивах, на летнее время, отказываясь от отпускного отдыха, несколько раз выезжал в Петербург.

Что касается содержательной стороны, то она вполне вписывалась в принципиально новую схему — изучения не фактов в их последовательности, а структур, учреждений, социально-экономического смысла государственной политики великого реформатора.

Диссертация имела и некий политический подтекст, который, правда, Милюков в воспоминаниях преувеличивал, заявляя, что она «врывалась в самую гущу споров между западниками и славянофилами»^{133}. Действительно, доказывая, что личная роль Петра I в инициации реформ преувеличена, что они являлись выражением логики внутреннего развития России как составной части всемирно-исторического процесса, автор, безусловно, был ближе к западникам.

Но в основном диссертация носила научный, отнюдь не политический характер. Автор высказал мысль, что Петровские реформы были в основном спонтанными, подготовленными ходом времени, связанными с Северной войной экономическими и финансовыми трудностями, а не запланированными изначально. Он утверждал, что преобразования разрабатывались коллективно, а конечные их цели осознавались царем лишь частично, да и то опосредованно, благодаря ближайшему окружению.

В диссертации раскрывалась связь петровской перестройки государственного устройства с реформами податной и финансовой систем. Автор доказывал, что изменения в центральной и местной администрации не были хорошо продуманы, подчас противоречили друг другу и оказывались малоэффективными.

В работе обосновывалась мысль, что государственная реорганизация (внутренние реформы) осуществлялась царем во имя личных целей, тогда как внешнеполитический курс соответствовал объективным интересам России. Автор писал: «По отношению к внешнему положению России своевременность постановки этих целей доказывается уже их успешным достижением… По отношению к внутреннему положению ответ на вопрос о своевременности должен быть отрицательным. Новые задачи внешней политики свалились на русское население в такой момент, когда оно не обладало еще достаточными средствами для их выполнения. Политический рост государства опередил его экономическое развитие. Утроение податных тягостей и одновременная убыль населения по крайней мере на 20 % — это такие факты, которые сами по себе доказывают выставленное положение красноречивее всяких деталей. Ценой разорения страны Россия возведена была в ранг европейской державы»^{134}.