Спустя очень короткое время имя Милюкова и крестьянами в российской глубинке, и солдатами в действующей армии уже воспринималось с крайним раздражением, граничившим с ненавистью. Так выдающийся ученый, опытный политик, трезвомыслящий человек, ставший в условиях революции руководителем внешней политики страны, в результате своей твердой линии на выполнение союзнических обязательств и доведение войны до полной победы стал, по выражению левого социалиста Николая Николаевича Суханова, «роковой личностью». В воспоминаниях о русской революции Суханов писал: «Этот роковой человек вел роковую политику не только для демократии и революции, но и для страны, и для собственной идеи, и для собственной личности. Он, молясь принципу «Великой России», ухитрился со всего маху, грубо, топорно разбить лоб — и принципу, и самому себе… И тем не менее для меня не было никаких сомнений: этот роковой человек один только был способен перед лицом всей Европы воплотить в себе новую буржуазную Россию, возникающую на развалинах распутинско-помещичьего строя»{663}.
Разумеется, в оценке Суханова есть немалая доля публицистического преувеличения. В полном смысле слова «роковым человеком», повернувшим ход революции в России в «неправильное русло», Милюкова назвать нельзя никоим образом. Но безусловно, что в значительной степени с его политическим поведением был связан первый после начала революции серьезный кризис в столице, повлекший за собой и его отставку, и образование коалиционного Временного правительства с активным участием социалистов.
Добавим к сказанному еще один, личный момент. Когда Милюков стал министром и, естественно, был по горло занят неотложными государственными делами, к нему, как это всегда бывает, стали обращаться с частными просьбами старые близкие или дальние знакомые, желавшие по протекции решить свои личные проблемы. Среди них была, например, супруга известного танцовщика Адольфа Больма Беатриса. В 1916 году Больму удалось уехать в США, где он и остался, а жена, чей заграничный паспорт утратил силу, застряла в Швейцарии. В архиве сохранились два ее письма от апреля 1917 года питерским знакомым Левинсонам с просьбой обратиться к министру иностранных дел, чтобы он распорядился о выдаче ей паспорта. Эти знакомые хорошо знали Милюкова (он даже, по словам Беатрисы, «крестил кукол» их дочери Оли). Дело уладилось благополучно — жена Больма через непродолжительное время оказалась в Америке{664}. А с Ольгой Левинсон, ставшей его почитательницей и посвящавшей ему стихи, Павел Николаевич позже, в эмиграции, поддерживал контакт.
Деятельность Милюкова и апрельский кризис
Между тем события весной 1917 года развивались всё более неблагоприятно для Милюкова и его политического курса.
В середине апреля в Контактной комиссии правительства и Совета был поставлен вопрос о выпуске Займа свободы — армия и государственные учреждения почти полностью исчерпали наличные деньги. Цены в 1916 году по сравнению с 1914-м выросли в четыре раза{665}.
Попытки правительства заключить соглашение о внешнем займе встречались весьма холодно, и переговоры затягивались. В этих условиях и было принято решение о внутреннем займе, невозможном без поддержки Совета. Согласие на Заем свободы и, следовательно, на популяризацию его через всю систему связанных с ним местных органов Исполком Совета дал при условии, что правительство выступит с декларацией о целях войны, в которой объявит о своем намерении предложить союзным державам заключить мир без аннексий и контрибуций.
Четвертого апреля на заседании, проходившем на квартире заболевшего А. И. Гучкова (Мойка, дом 67), весь состав кабинета без исключения одобрил текст ноты Министерства иностранных дел, которую должен был подписать Милюков. Он, таким образом, был избран «козлом отпущения». На следующий день нота была направлена правительствам стран Антанты и опубликована в печати (Заем свободы был выпущен 6 апреля). Нота, в которой шла речь о «всенародном стремлении довести мировую войну до решительной победы», обманула ожидания Совета, тот отказался одобрить заем, и он фактически провалился.
Девятого числа Временное правительство официально подтвердило послам держав Антанты, что этот документ был принят единогласно. Однако во всей левой печати его стали провокационно именовать нотой Милюкова, а его появление послужило удобным поводом к антиправительственным выступлениям 20–21 апреля, в ходе которых несколько большевистских и анархистских групп даже применили оружие.
Участники волнений несли плакаты с требованиями «Долой Милюкова!», «Долой Временное правительство!». Кадетская организация Петрограда при поддержке других либеральных объединений организовала контрдемонстрацию с лозунгами «Доверие Милюкову!», «Да здравствует Временное правительство!», «Долой Ленина!». Когда демонстранты пересекались на центральных улицах, начинались стычки. Серьезнее были столкновения с войсками и малоэффективной «народной милицией» (царская полиция была распущена в первые дни революции). Стреляли, правда, в основном в воздух, но не обошлось без раненых и убитых.
Возник первый после начала революции политический кризис.
И перед апрельскими событиями, и в их ходе Милюков был основным объектом атаки большевиков, изображался ими воплощением империалистической политики Временного правительства. «Рабочие и солдаты должны ясно заявить, — призывала «Правда» еще 26 марта, — что империалистические и захватнические планы г. Милюкова — не наши планы, что мы их в корне отвергаем, и борьба с ними является нашей настоятельной задачей».
В этих условиях министр иностранных дел продолжал упорно отстаивать свою позицию не только в правительстве, но и перед населением Петрограда, невзирая на то, что это население относилось к его геополитическим планам всё более враждебно. Писатель Марк Алданов, присутствовавший на митинге в цирке «Модерн» (в то время наиболее популярной площадке публичных дискуссий), вспоминал: «Настроение в цирке было чрезвычайно бурное и даже грозное. Ярость толпы вызвало уже одно то, что «Милюков-Дарданелльский» смеет появиться на митинге. Он действительно посмел. Павел Николаевич появился на трибуне в назначенное время без всякой охраны… Его встретили бешеным свистом. Милюков отнесся к этому совершенно хладнокровно, немного подождал и начал свою речь… Он говорил так, как мог бы говорить на заседании своей партии. Его прерывали криками, гулом, воем. Его могли тут же убить… Добавлю, что появление в цирке «Модерн» ему было совершенно не нужно: едва ли он бы убедил хоть одного человека из четырех тысяч. Конечно, он думал, что рисковать жизнью в те дни было его профессиональным долгом»{666}.
Чтобы ослабить накал страстей, министры решили пожертвовать Милюковым, поскольку именно министр иностранных дел отвечал за подготовку ноты; кроме того, в обществе хорошо была известна его внешнеполитическая позиция, совпадавшая со сформулированной в документе.
Вечером 21 апреля в суматохе было созвано совещание правительства и Исполкома Совета. Милюков попытался выступить с объяснениями тех положений ноты, которые вызвали протесты, и причин, по которым в документ вошли не все требования Совета. Думается, он был чрезмерно оптимистичен, когда писал в воспоминаниях: «Отношение Исполнительного комитета к правительству было примирительное. Церетели, взявший к тому времени руководящую роль в Исполнительном комитете, после моего отказа публиковать новую ноту согласился ограничиться разъяснениями только двух мест, вызвавших особо ожесточенные нападки»{667}. Скорее, пожалуй, можно говорить о том, что министерское кресло под ним серьезно зашаталось.
