Тем временем Ленин и другие большевики, которые видели в Троцком соратника, развернули энергичную кампанию протеста. В конце концов вмешательство Петроградского совета вынудило Милюкова вновь изменить решение. На запрос Исполкома Совета он ответил, фактически повторив слова Бьюкенена: «Британское правительство никогда не отказывало в предоставлении паспортов кому-либо из русских политических эмигрантов, чье возвращение в Россию запрашивало российское посольство или консульство. Ни одному из русских эмигрантов не было отказано в визе на основании его политических убеждений. Случаи отказа в визах были связаны не с политическими соображениями, а [с] трудностями транспортировки по морю в связи с германской подводной войной»^{626}.

Милюков обратился к англичанам с просьбой об освобождении группы Троцкого и предоставлении ей возможности беспрепятственно следовать в Петроград. Если продолжать задерживать Троцкого и его спутников, полагал он, об этом станет известно радикалам в России и правительство всё равно будет вынуждено разрешить им въезд^{627}. В результате 20 апреля они получили разрешение следовать дальше и 4 мая прибыли в Петроград.

Вообще без каких-либо препятствий возвратилась через территорию Германии группа Ленина — в экстерриториальном вагоне (он не был «пломбированным», как твердила пресса, но пассажирам не разрешалось выходить на остановках). С учетом того, что Ленин был хорошо известен как лидер большевиков, Милюков решил подстраховаться — поставил вопрос о его допуске в Россию перед коллегами по правительству, высказав соображение, что сам факт проезда через территорию враждебной страны с разрешения ее властей скомпрометирует Ленина и чуть ли не выведет его из первых рядов политической борьбы^{628}.

В этом случае Милюков допустил серьезнейшую ошибку. В условиях, когда население России предельно устало от войны, патриотические чувства постепенно выветривались, образ врага тускнел, а решительные антивоенные лозунги падали на подготовленную почву, проезд через германскую территорию не оказал существенного влияния на политический вес Ленина и его партии. В самой же большевистской партии вначале осторожно относились к ленинскому тезису о переходе ко второму этапу революции, который, по его убеждению, должен был дать власть большевикам, но после состоявшейся в апреле партийной конференции, взявшей курс на углубление революции, авторитет Ленина стал непререкаемым.

Министр иностранных дел вынужден был считаться и с развернутой в русской прессе кампанией за освобождение руководителя Балканской социал-демократической федерации Христиана Раковского, содержавшегося в Яссах под домашним арестом. Милюков — видимо, не очень охотно — обратился к премьер-министру Румынии И. Брэтиану с требованием предоставления свободы видному социалисту и получил отказ. Но русские солдаты выпустили Раковского из-под ареста, и тот отправился в Россию, а после Октябрьского переворота стал видным большевистским деятелем, главой правительства Украинской советской республики^{629}.

Так Милюков, несмотря на известные колебания, рубил под собой и под Временным правительством в целом и без того непрочный сук законности и демократии. Став министром демократического правительства, он в условиях непрерывных революционных потрясений и политических неурядиц оказался в замкнутом кругу противоречий, прорвать который оказался не в состоянии. Собственно говоря, иное просто не могло произойти, ибо тогда это был бы не Милюков.

Брат его соратника Набокова через несколько лет высказал глубокое сожаление о решении Милюкова и правительства в целом допустить в Россию левых радикалов: «Тот факт, что русское правительство позволило ему (Ленину. — Г. Ч., Л. Д.) пересечь русскую границу и беспрепятственно жить в Петрограде, больше способствовал потере его (то есть Временным. — Г. Ч., Л. Д.) правительством престижа в Лондоне, чем любая другая его ошибка»^{630}. Набоков, рафинированный интеллигент и хороший дипломат, не обладал, однако, историческим мышлением. Он писал свои критические слова уже после Октябрьского переворота, рассматривал события весны 1917 года, зная, что произошло через несколько месяцев. Осуждать Милюкова постфактум по меньшей мере несправедливо.

В данном случае больше стоит доверять Керенскому, упрекавшему Милюкова в отсутствии политического реализма, что в критический период национальной истории невольно приближало страну к катастрофе^{631}. Он критиковал министра иностранных дел не только на заседаниях правительства, но и на пресс-конференциях, не принимая непреклонную установку на продолжение войны до победного конца. Это отметил, в частности, британский военный атташе, присутствовавший на одной из пресс-конференций^{632}. При этом особое недовольство Керенского вызывали неосторожные высказывания Милюкова о заинтересованности России в Черноморских проливах, воспринимавшиеся многими наблюдателями как претензия на присоединение проливов к России. В заинтересованности министра проблемой проливов, помимо естественной цели — обезопасить страну со стороны Средиземного моря, — явно просматривалось раздражение по поводу участия в войне Болгарии на стороне противников России.

И в правительстве, и в общении с Советом, и при встречах с зарубежными послами, и во время публичных выступлений Милюков представал солидным и знающим государственным деятелем. Именно таким его увидел поэт Александр Блок: «Розовый, гладко выбритый подбородок, критически кривящиеся усы, припухшие глаза, розовые пальцы с коротко остриженними ногтями, мятый пиджачок, чистое белье»^{633}. Непонятно, как Блок выяснил про белье министра, но в данном случае важна не столько информация, сколько впечатление. Как видим, Милюков умел производить его даже на нетривиальных наблюдателей.

Постепенно нарастали противоречия между Милюковым и Исполкомом Петроградского совета, резко обострившиеся после того, как 13 марта последним был утвержден, а на следующий день опубликован в центральной печати манифест «К народам всего мира» с призывом положить конец кровавой бойне. Затрагивался и весьма опасный вопрос о секретных договорах России с союзниками, информацию о которых следовало бы немедленно опубликовать. Правда, здесь же говорилось, что народ России будет защищать свою независимость и свободу, откуда бы опасность ни исходила. Но это уже существенно не меняло дела. Российские солдаты на фронте, народные низы в тылу восприняли этот документ как готовность одной из властных структур заключить немедленный мир. Вслед за приказом № 1 обращение к народам вело к дальнейшему снижению боеспособности русской армии.

Естественно, этот манифест вызвал недоуменные и недовольные запросы со стороны дипломатических представительств стран Антанты. Милюкову ничего не оставалось делать, как дать ответ. 22 марта он встретился с корреспондентами газет. Материалы пресс-конференции, опубликованные на следующий день, еще сильнее разожгли политические страсти. Министр иностранных дел решительно высказался против лозунга мира без аннексий (о мире без контрибуций он не упомянул). Более того, требование отказа от приобретения в результате войны чужих территорий он приписал германским властям, от которых его будто бы восприняли русские и зарубежные социалисты.

Впервые за время пребывания на министерском посту (прошло три недели) Милюков, безусловно, проконсультировавшись с коллегами по кабинету, открыто высказался по поводу Черноморских проливов. Он отрицал органическую связь Константинополя и прилегавших к нему водных артерий с Турецкой империей, утверждал, что Константинополь так и не стал турецким городом, турки владели им лишь по праву завоевателя, не пустили здесь глубокие корни. Павел Николаевич считал, что переход этого крупнейшего города и проливов под контроль России не противоречил бы принципам справедливости. Обладание проливами обеспечит «защиту дверей нашего дома», провозгласил министр, впрочем, тут же поправив себя, что речь идет не о присоединении к России, а о «покровительственном режиме», но при этом отвергнув нейтрализацию проливов — право свободного прохода через них как военных, так и гражданских судов всех стран. Этим интервью Павел Николаевич подтвердил свое прозвище Милюков-Дарданелльский. На пресс-конференции было также упомянуто, хотя и мельком, что Восточная Галиция (Львов с прилегающими территориями) должна по праву принадлежать России^{634}.