В 1929 году Милюков вновь мрачно комментировал один из таких случаев: «Уже не в первый раз я задаю себе вопрос: стоит ли овчинка выделки?»^{808} К началу тридцатых годов засылка агентов в СССР окончательно прекратилась. Это было одним из свидетельств нереалистичности расчетов Милюкова на создание в СССР эффективно действующей подпольной оппозиции.

Стремясь как можно теснее сплотить левую и центристскую части эмиграции (хотя подчас он сам выступал инициатором если не раскола, то ухудшения отношений с эмигрантскими группами), Милюков в начале 1920-х годов установил связь с некоторыми авторитетными эмигрантами-меньшевиками. Особо важными были его встречи в Берлине с видным историком Борисом Ивановичем Николаевским, с которым он познакомился, по-видимому, у профессора Александра Семеновича Ященко, издававшего в германской столице журнал «Русская книга»^{809}.

Николаевский, которого Милюков высоко ценил как вдумчивого коллегу и зоркого политического наблюдателя, отвечал ему сдержанной симпатией, видя его существенные недостатки и как личности, и как политолога-журналиста. Их первая содержательная беседа состоялась в самом начале 1927 года, когда Милюков приехал с лекциями в Берлин. Встречу организовал их общий старый знакомый Борис Исаакович Элькин, сотрудничавший в газете Милюкова (через много лет Элькин станет его душеприказчиком и одним из редакторов его воспоминаний). Николаевский писал другому видному меньшевистскому деятелю Ираклию Георгиевичу Церетели 13 января 1927 года, что Милюков подробно рассказал ему о борьбе внутри кадетской фракции Госдумы: «Этот рассказ существенно дополняет мои сведения, освещая события с иной стороны».

Милюков поведал Николаевскому, что РДО издало и нелегально переправило в Россию брошюру для крестьян, которую «с руками рвут». Николаевский, однако, скептически отозвался о «легкомысленном отношении» Милюкова к перспективам событий в России: «Он к весне ждет восстаний крестьянских и верит в существование мощно раскинувшегося по Руси Всероссийского крестьянского союза». «И всё же, — сообщил Николаевский в письме Церетели, — впечатление от него неплохое, почти бодрое. Мне кажется, что объяснение этому нужно искать в успехах «Последних новостей» среди эмигрантов. Здесь он чувствует почву под ногами… И газета, действительно, становится очень неплохой во всех смыслах»^{810}.

Церетели ответил: «Ваши впечатления от Милюкова очень интересны, и сопоставляя с моими собственными прежними впечатлениями то, что Вы теперь пишете, я хорошо себе представляю его настроение. Влияние большинства политических лидеров держится на их собственной уверенности в самих себе и в близком успехе их дела. Одни добросовестно имеют обе эти веры, другие делают вид, что имеют. Второй тип очень распространен в восточных странах, но Милюков, по моим впечатлениям, принадлежит к первому типу. И при всей его учености я его в моральном отношении всегда ставил выше, чем в интеллектуальном»^{811}.

Действительно, Милюков искренне верил в свою правоту — даже тогда, когда круто менял позицию и союзников, а лидерских амбиций ему было не занимать. Впрочем, в другом письме Церетели давал ему более критическую оценку — правда, только в связи с его книгой «Национальный вопрос: Происхождение национальности и национального вопроса в России», вышедшей в Праге в 1925 году. Николаевский же и позже продолжал считать Милюкова «приличным демократом-эмигрантом». Они вновь встретились в 1929 году в Берлине, причем Милюков поведал, что к нему специально приезжали представители Лейбористской партии Великобритании, чтобы получить сведения о первом секретаре советского полпредства во Франции Григории Зиновьевиче Беседовском^{812}, ставшем в 1929 году невозвращенцем. Таким образом, Милюкова считали весьма компетентным экспертом в советских делах.

Всё это свидетельствует о правоте М. В. Вишняка, писавшего: «П. Н. Милюков был комбативной (то есть боевой. — Г. Ч., Л. Д.) и твердой натурой. Политике он подчинял личные отношения и не прощал несогласия с ним — особенно тем, кого считал себе близким. Он воспринимал такое несогласие как бунт или восстание против себя или даже как измену или злоупотребление доверием. Через всю жизнь пронес он неприязненное отношение к социализму. Это не мешало ему иметь друзей среди умеренных социалистов… и нередко искать соглашения и коалиции с социалистическими группировками»^{813}.

Главная задача, которая была в начале 1920-х годов поставлена Милюковым перед своими сторонниками и прежде всего перед самим собой, — разработать основы, а затем и детали новой политики по отношению к Советской России и попытаться убедить в ее правильности как можно более широкие круги эмигрантов.

Сам Милюков продолжал называть этот комплекс идей «новой тактикой», но, по существу дела, речь шла о новой политике, даже о новой стратегической линии. Он медленно, постепенно приходил к выводу, что большевики утвердились в России всерьез и надолго, что им удалось привлечь на свою сторону основную часть рабочих, а после введения нэпа — и большинство крестьянства, что оставшаяся в стране интеллигенция принимает, хотя и со скрипом, реалии новой власти, что тайные организации внутри страны почти полностью разгромлены, а уцелевшие превратились в замкнутые группы, которые ограничиваются малоэффективными попытками разоблачения отдельных мероприятий новой власти, главным образом распространяют слухи и антибольшевистские анекдоты. Таким способом, без крупных экономических, социальных, политических, международных потрясений разрушить советскую систему было невозможно. Более того, становилось понятно, что и в случае отстранения большевиков от власти необходимо будет создавать новую Россию на имевшейся базе, совершенно не соответствовавшей планам, которые ранее строили либеральные силы.

Некоторые эмигранты, по-прежнему считавшие русский большевизм «дьявольским наваждением», отрицательно относились к бурным дискуссиям, развернувшимся между Милюковым и его оппонентами. К примеру, известная в прошлом кадетская деятельница А. В. Тыркова-Вильямс в ноябре 1922 года писала философу Николаю Александровичу Бердяеву: «Так называемая политика, т. е. споры между милюковцами и антимилюковцами, эсерами и большевиками, желанье тех или других объявить себя Учредилкой… всё это волнует меня отдаленно и тупо. Я хочу России, свободной от большевиков, я их ненавижу всей душой, но я давно поняла, что они — следствие многолетнего искривления русских мозгов, главным образом интеллигентских»^{814}.

Милюков постепенно пришел к убеждению, что следует решительно отказаться от любых попыток разгромить большевистскую власть силой оружия, и теперь настаивал на признании основных результатов Октябрьского переворота и мероприятий большевиков: республиканского строя, федеративного устройства, решения аграрного вопроса путем распределения земли между крестьянами.

Из положений нового курса Милюкова проистекал главный практический вывод: надо отказаться от сохранения белой армии за рубежом, распустить еще сохранявшиеся воинские части, ликвидировать военные эмигрантские организации, перевести солдат и офицеров на положение беженцев, содействовать возвращению рядовых эмигрантов на родину на основании декрета об амнистии, принятого в Москве в ноябре 1920 года в честь третьей годовщины Октябрьской революции.