Анна Сергеевна отправилась в Петербург, чтобы поднять там многочисленных знакомых и коллег на борьбу за смягчение участи мужа. В числе других рекомендательных писем она получила обращение Л. Н. Толстого к известному и влиятельному юристу Анатолию Федоровичу Кони. Писатель вступился за ученого, который, по его словам, собирался ехать за границу, но боялся, что ему запретят возвратиться на родину^{183}.

Анне удалось добиться приема у министра народного просвещения Ивана Давыдовича Делянова. Об этом царедворце сохранились разные мнения. Его коллега по правительству граф Сергей Юльевич Витте писал: «Делянов был очень милый, добрый человек, и вопросы Министерства народного просвещения вообще были ему не чужды. Он был человек культурный, образованный… Вообще он лавировал на все стороны»^{184}. Значительно более резко высказывался В. Г. Короленко, называвший Делянова человеком, «много лет лежащим гнилой колодой поперек дороги народного образования»^{185}.

Аудиенция почти ничего не дала — Делянов заявил, что муж Анны справедливо наказан за вредное влияние на молодежь. В качестве единственной уступки ему было предоставлено право выбора места высылки. Видимо, министру уже стало известно, что речь идет именно о высылке, а не о ссылке (во втором случае определялось точное место пребывания наказуемого, в первом он мог сам решить, где поселится, хотя окончательное решение принималось полицейскими органами). Вначале Павел избрал Ярославль, но ему было отказано, так как там имелось высшее учебное заведение, на студентов которого он мог оказать вредное влияние. В конце концов была избрана Рязань, губернский город, также расположенный недалеко от старой столицы.

Лекции в Нижнем Новгороде, увольнение из университета, предстоявшее следствие и суд, высылка из Москвы превратили Милюкова в фигуру фактически национального масштаба. Он стал своего рода символом сопротивления наследию Александра III, полностью воспринятому его коронованным сыном.

Уже после отчисления из университета ему дали возможность прочитать студентам прощальную лекцию. Это не было открытое политическое выступление, но суждения, что история должна служить современным практическим задачам, воспринимались студентами однозначно. Павел сказал: «Мне приходится покидать эту кафедру при несколько исключительных обстоятельствах. К счастью, эти обстоятельства наступают в такой момент, когда цель моих чтений здесь я могу считать уже выполненной. Я пришел на эту кафедру три года тому назад… Я хотел дать русской молодежи книгу, в которой история не являлась бы сухим набором ученостей, а служила бы пониманию жизни. Мне казалось, что в такой книге чувствуется нужда и что я смогу что-нибудь сделать для удовлетворения этой нужды. Не мне, конечно, судить, в какой степени я выполнил свою задачу, хотя ваше постоянное внимание… ручается мне за то, что мои чтения не пройдут для вас совершенно бесследно… Я прожил три года не даром»^{186}.

Отношение общества к Милюкову отчетливо проявилось в день отъезда в Рязань. Хотя по требованию полиции он вроде бы не сообщал никому о дате отъезда, скрыть было невозможно. Достаточно было Анне Сергеевне невзначай сказать об этом кому-то из знакомых, чтобы известие моментально разнеслось. Приехав на вокзал 23 февраля, Павел увидел, что платформа полна провожающих, в основном молодежи. Пришли даже барышни из 4-й гимназии, где он преподавал, разумеется, с цветами. Фактически возникла немногочисленная, но политическая демонстрация — одна из первых в России.

Уже в Рязани Милюкову сообщили суть официального обвинения: чтение лекций преступного содержания перед аудиторией, неспособной отнестись к ним критически. Адвокаты могли бы выставить сколько угодно контраргументов. Однако было очевидно, что власти решили устроить «показательную порку». К расследованию были привлечены авторитетные силы под руководством товарища прокурора Московского окружного суда Алексея Александровича Лопухина, который, с одной стороны, вроде бы придерживался умеренно либеральных взглядов, а с другой — ревностно исполнял волю начальства. Милюков писал: «Либерализм Лопухина не помешал ему провести расследование по всем правилам искусства. Он привез с собой стенографическую копию моих нижегородских лекций (только теперь Павел узнал, что по заданию полиции их тайно стенографировали. — Г. Ч., Л. Д.) с подчеркнутыми красным карандашом криминальными местами и заставил меня раскрыть их смысл, — впрочем, настолько прозрачный, что никакие перетолкования не были возможны»^{187}.

Фактический выход Милюкова на общественно-политическую арену, однако, не радовал значительную часть его коллег-историков, которые полагали, что наука теряет серьезного исследователя, и недоумевали по поводу его новых увлечений, повлекших репрессии. 26 февраля 1895 года С. Ф. Платонов раздраженно писал преподавателю Дерптского (Тартуского) университета, историку и правоведу Михаилу Александровичу Дьяконову: «О Милюкове, к сожалению, сведения верны, не одни нижегородские чтения, а всё в нем не нравилось, и наше министерство потому не заступилось за него. Попытки побудить пересмотреть это дело пока даже не выслушиваются»^{188}.

Высылка открыла целое десятилетие, которое Милюков в воспоминаниях назвал «годами скитаний». Как мы увидим, эти скитания отнюдь не были мучительными — Милюков посетил и страны, где уже бывал, и незнакомые края, приобрел новый исследовательский и педагогический опыт, занимался активной общественной деятельностью, обзавелся массой новых знакомств с российскими эмигрантами и зарубежной интеллигенцией. Пока, однако, он оставался в близкой к Москве Рязани. Через десятилетия он признался, что покидал старую столицу, да и Московский университет не с болью, а с облегчением. Ему, стремившемуся к новым методам познания истории и в еще большей мере к общественной деятельности, направленной на обновление России, теперь претила обстановка в столичных мещанских кругах, которые ранее воспринимались как нечто естественное, а теперь вызывали раздражение каждой мелочью.

Особенно неприятны были слухи и сплетни в его адрес. В московских салонах рассказывали, каким неблагодарным оказался Милюков по отношению к своему учителю Ключевскому. Василий Осипович, преподававший историю великому князю Георгию и на этой почве общавшийся с Александром III, опубликовал в «Чтениях Императорского общества истории и древностей российских» заметку в память о почившем царе. Оттиск этого материала стал распространяться среди публики с приложением довольно беззлобной басни Ивана Крылова «Лев и Лисица»:

Публика сочла, что это пасквиль на великого историка, и приписала организацию кампании Милюкову, который, по собственному утверждению, никакого отношения к ней не имел. Думается, он не кривил душой — такие истории были совершенно не в его духе. Он, однако, подозревал, что «добрым людям» удалось убедить Ключевского, что это — дело рук Милюкова. Выведенный из себя, он уезжал из Москвы с букетами цветов, преподнесенными гимназистками, и желанием быть подальше «от этой загнившей атмосферы»^{189}.