Через много лет Милюков, став редактором русской эмигрантской газеты, будет не очень охотно печатать стихи Бальмонта, считая их не соответствующими позициям эмигрантской интеллигенции. Пока же он просто восхищался «солнечным поэтом», как вскоре назовут Бальмонта, и его стихами.
На встречи у супругов Стороженко приходил и известный математик Николай Васильевич Бугаев, иногда приводивший с собой десятилетнего сына Андрея, который позже станет известным поэтом Андреем Белым. Мальчик, скучавший в обществе взрослых и затаивший раздражение на эти сборища (отец брал его с собой, скорее всего, потому, что дома его не с кем было оставить), позже совершенно безосновательно обрушится и на Стороженко, и на тех, кто у него бывал, включая Милюкова. «Я научился, как не следует писать и как не следует интерпретировать литературные феномены», — писал А. Белый{119}. Такой несправедливости Милюков не мог простить и не раз с обидой вспоминал ее, в том числе в мемуарах{120}.
Стороженко, у которого были обширные контакты с европейскими литературными кругами, связал Павла с лондонским журналом «Атенеум», дав молодому человеку рекомендацию как способному литературному критику и обозревателю. Начиная с 1889 года Павел писал для этого журнала ежегодные итоговые обзоры русской художественной и общественно-политической литературы. Это был его первый выход на арену европейской журналистики.
Судя по воспоминаниям и некоторым документам, уже к этому времени отношения супругов Милюковых не были особенно нежными. Они, люди трезвомыслящие, исполняли все обязанности членов образцовой семьи среднего достатка, однако у каждого была своя жизнь, в которую второй супруг не вмешивался. В начале 1890-х годов Павел познакомился с С. С. Маньковской, писательницей и журналисткой, ныне полностью забытой, которая стала его любовницей. Милюков пытался помочь ей пробиться в журналы, но, несмотря на дружеские чувства к нему, редакторы оказались единодушны — ни один «толстый журнал» не принял к публикации произведения его протеже, хотя некоторые редакторы признавали наличие у нее способностей, которые, если их развивать, могли бы дать какие-то результаты. Эта связь продолжалась до 1897 года. Видимо, Маньковская настаивала, чтобы Павел ушел к ней. Он отказался. Произошел разрыв, и больше они, по всей видимости, не встречались[2].
Однако в центре интересов, всей жизни Павла Милюкова продолжал оставаться Московский университет. Прочитав пробные лекции, он получил право на преподавание в университете, а в июле 1886 года после ряда бюрократических процедур был зачислен приват-доцентом историко-филологического факультета.
Этот ранг был очень скромным. Он сравним со статусом внештатного преподавателя-почасовика в современных вузах. Немаловажное отличие от должности штатного доцента, которая к этому времени в российских университетах почти исчезла, состояло в том, что за тот же труд приват-доцент получал не «жалованье», а «вознаграждение», значительно меньшее по размерам. Об этом Милюков несколько позже с досадой писал в энциклопедической статье, посвященной университетскому образованию в России{121}. Павел, разумеется, не мог претендовать на чтение общего курса русской истории, которым «монопольно владел» Ключевский. Трезво оценивая свой потенциал, он еще не считал себя достаточно подготовленным. Его уделом стали курсы, не обязательные для студентов (в наше время их называют факультативными), на которые записывались те, кто проявлял особый интерес к их тематике. Слушателей было немного, но это были люди, всерьез рассчитывавшие посвятить себя науке.
Поэтому Милюков решил по примеру Виноградова сочетать лекции с семинарами, на которых заслушивались и обсуждались студенческие доклады. Постепенно он утвердился в мнении, что лекционный курс необходимо строить проблемно-хронологически, то есть рассматривать в пределах эпохи отдельные вопросы, составляющие ее сущность. Правда, он подчас сомневался, следует ли хронологически выделять крупные эпохи, о чем писал Александру Сергеевичу Лаппо-Данилевскому{122}.
Одним из его слушателей был Александр Александрович Кизеветтер, позже ставший известным русским историком. Он вспоминал: «Лекции Милюкова производили на тех студентов, которые уже готовились посвятить себя изучению русской истории, сильное впечатление именно тем, что перед нами был лектор, вводивший нас в текущую работу своей лаборатории, и кипучесть этой исследовательской работы заражала и одушевляла внимательных слушателей. Лектор был молод и еще далеко не был искушен в публичных выступлениях всякого рода. Даже небольшая аудитория специального состава волновала его, и не раз во время лекции его лицо вспыхивало густым румянцем… Молодой лектор сумел сблизиться с нами, и скоро мы стали посещать его на дому. Эти посещения были не только приятны по непринужденности завязывавшихся приятельских отношений, но и весьма поучительны. Тут уже воочию развертывалась перед нами картина кипучей работы ученого, с головой ушедшего в свою науку. Его скромная квартира походила на лавочку букиниста… Письменный стол был завален всевозможными специальными изданиями и документами. В этой обстановке мы просиживали вечера за приятными и интересными беседами»{123}.
Как видим, следуя примеру своих учителей, Павел стал приглашать студентов к себе на квартиру. Это стало возможным, поскольку уже на первом году чтения университетских лекций доход несколько возрос и он с женой смог переехать в значительно более комфортабельную квартиру на Плющихе, где прежде всего позаботился об устройстве кабинета и непрерывно растущей библиотеки: были куплены книжные шкафы и книги расставлены так, чтобы в любой момент можно было достать нужный том.
Впрочем, с читаемыми Милюковым специальными курсами не всё было гладко. Среди преподавателей стал распространяться слух, что своими новаторскими курсами истории древнерусской колонизации и исторической географии (они требовали серьезной подготовки и эрудиции не только в области отечественной истории, но и в смежных науках) Милюков будто бы опровергает позицию маститого Ключевского, считавшего, что в Древней Руси происходило неуклонное перемещение племен с юга на север (это давало ему основания рассматривать древний Киев как чисто русский город, что явно не нравилось сторонникам уже возникшего и активно пропагандируемого «украинизма», столь же обоснованно рассматривавшего Киев как древнюю украинскую столицу).
Базируясь на данных топографии, а также результатах археологических раскопок, Милюков показывал в своих лекциях, что наряду с основными переселенческими потоками, направленными на север, навстречу «южанам» двигались северные племена и таким образом происходило смешение; тем самым молодой ученый демонстрировал, что позитивные стороны и недочеты были как у Ключевского, так и у его оппонентов. Так или иначе, но Василию Осиповичу было доложено, что приват-доцент критикует его взгляды, и это внесло некоторое охлаждение в его отношение к ученику.
Критика с другого фланга последовала, когда Милюков опубликовал первую часть своих лекций по историографии (он несколько раз успешно читал этот курс начиная с 1886 года) — в приложении к журналу «Русская мысль», а вслед за этим самостоятельным изданием{124}. На этот раз протесты раздались из кругов преподавателей Петербургского университета, где были возмущены, что автор покусился на авторитет одного из основоположников русской историографии Николая Михайловича Карамзина.
Действительно, отчасти под влиянием немецкой классической философии, отчасти в результате собственных наработок Милюкова в его курсе проводилась мысль, что следует отказаться от трактовки истории как случайной череды событий, к чему, по существу, сводился огромный двенадцатитомный труд Карамзина «История государства Российского», проникнутый официальной идеологией. Милюков не приводил пушкинскую эпиграмму на Карамзина, но, можно не сомневаться, знал ее:
