Скорее сыграло роль выдвижение Милюкова в начале 1902 года в члены Императорской академии наук по разделу изящной словесности{254} (историю в те времена относили не к наукам, а к искусствам). В академию он не прошел, но сам факт выдвижения показателен. Зато 26 июня того же года Павел Николаевич был избран членом-корреспондентом Болгарского книжного общества (будущей Академии наук) по историко-филологическому отделению, с чем его сердечно поздравило руководство Книжного общества{255}.
Столь же лестным было приглашение в Чикаго. Павел Николаевич не скрывал, что весьма обрадовался этому предложению — оно свидетельствовало, что и за океаном уже знают и ценят его исторические труды и одобряют его общественную деятельность. Были, правда, две существенные трудности. Павел слабо владел английским языком, но, обладая великолепной памятью, усидчивостью и способностью легко овладевать иностранной лексикой, полагал, что эта трудность будет им преодолена сравнительно быстро. Вторая трудность была более серьезная: Милюков, хотя и жил фактически свободно под Питером, оставался под следствием и ожидал то ли суда, то ли административного приговора (таковые выносились в отношении лиц, по поводу преступных деяний которых не было достаточных доказательств).
На следующих встречах Милюков договорился с Крейном, что приедет в Чикаго летом 1903 года и начнет преподавать на курсах для школьных учителей. Крейн был уверен, что сможет добиться разрешения правительства на поездку Павла Николаевича в Америку. Можно предположить, что американский миллионер, уже знакомый с коррупцией русского чиновничества, заранее предусмотрел сумму для взятки, которая должна была способствовать положительному решению вопроса.
Верный своей привычке сразу брать быка за рога, Милюков немедленно приступил к основательному овладению английским языком. Он нашел некую английскую преподавательницу, которая поняла, что ему было необходимо (она не стала задавать уроки по грамматике, а ежедневно разговаривала с ним на своем родном языке). Через несколько уроков учительница стала работать вместе с ним над будущим курсом, помогая органично перейти от навыков русской речи к особенностям английской (правда, именно в британском, а не американском варианте). «Мне приходилось, — вспоминал Павел Николаевич, — переделывать каждую фразу моей вступительной главы по нескольку раз, и всё казалось, что ради ясности я жертвую точностью»{256}. Из этих слов следует, что с самого начала предполагалось издание в США его лекционного курса на английском языке — недаром речь шла именно о вступительной главе, а не о вступительной лекции.
Между тем весной 1902 года стал известен административный приговор. Хлопоты американца не увенчались успехом — Милюков получил полгода тюрьмы. По счастью, административная практика в Российской империи продолжала оставаться патриархальной — даже к такому оппозиционеру, каким уже проявил себя Павел Николаевич, допускалась известная степень доверия, которое полагалось оправдывать, ибо в противном случае человек, нарушивший данное слово, лишался уважения не только политических противников, но и единомышленников. Сам же Милюков видел в царизме и его администрации противника, с которым следовало вести борьбу, но не исключал и компромиссы.
Он начал хлопоты об отсрочке исполнения приговора, чтобы на летние месяцы выехать в Великобританию для совершенствования в английском языке. Отсрочка была предоставлена, и вместе со своей учительницей и ее приятельницей Павел Николаевич отправился на Туманный Альбион, что позволило развить языковые умения до уровня, необходимого для преподавательской работы. Теперь уже не могла повториться история, которую Милюков любил рассказывать знакомым: будучи в первый раз в Париже, он отправился на несколько дней в Лондон и в центре британской столицы задал полисмену вопрос на корявом английском языке, как пройти в нужном направлении, на что страж порядка вежливо козырнул и ответил на чистейшем французском.
Благополучно возвратившись на корабле в Петербург, Павел лишь заехал домой на Удельную, чтобы повидаться с семьей и взять постельные принадлежности, после чего 2 октября 1902 года отправился на отсидку в главную петербургскую тюрьму — Кресты, в которой должен был провести следующие полгода.
К отсидке Милюков отнесся теперь спокойно. Главное — не надо было готовиться к допросам. Всё остальное шло своим чередом: жена регулярно приходила на свидания, приносила еду и рассказывала новости. Друзья также имели возможность посещать узника. Из дома книги приносила Анна Сергеевна, а литература из Публичной библиотеки доставлялась знакомыми по доверенности. Жена помогала в подборе литературы: читала или просматривала книги, а затем пересказывала их мужу, и он определял те, которые ему необходимы{257}.
В камере Милюков продолжал интенсивно работать над «Очерками по истории русской культуры» и подбирал материал для лекций в США. «Это была своего рода временная перемена квартиры, и я мог терпеливо дожидаться конца полугодия тюремной отсидки, не опасаясь никаких новых сюрпризов»{258}. Создается впечатление, что на воле, занявшись общественно-политическими делами и готовясь к поездке за океан, он почти прекратил работу над крупным историческим сочинением и только две тюремные отсидки дали ему возможность продолжить этот труд, который и в наши дни оценивается как одно из выдающихся произведений русской историографии.
Как мы видим, охранные службы и царская юстиция проводили строгое разграничение между оппозиционной политической деятельностью и индивидуальным террором, который начал набирать новую силу в первые годы XX века. Однако ревнителям самодержавия, уверенным в его нерушимости, было невдомек, что именно легальная и полулегальная оппозиционная деятельность подтачивала устои царизма значительно сильнее, чем убийства отдельных сановников или членов императорской фамилии, что именно от выступлений сравнительно миролюбиво настроенных интеллигентов, стремившихся к постепенному преобразованию страны на началах, сходных с западными, шли бурные волны, которые будили самые жгучие массовые страсти и которыми пользовались зарождавшиеся подпольные силы, прежде всего революционные социал-демократы.
Милюков оказался не прав, предполагая, что его вторая отсидка пройдет без каких-либо сюрпризов. Однажды вечером в первых числах декабря, когда он отбыл около трети срока, его вызвали из камеры без вещей, предложили одеться и отвезли на Фонтанку, в Министерство внутренних дел, где провели по множеству полутемных коридоров и узких переходов, охраняемых атлетами в полицейской форме. И только когда арестанта ввели в пышную приемную, ему сообщили, что его примет сам недавно назначенный министр Вячеслав Константинович Плеве.
По убеждению участников оппозиционного и революционного движений, Плеве был одним из наиболее ревностных, опытных и умных чиновников, столпов императорской власти. Еще в первой половине 1880-х годов, будучи директором Департамента полиции, он разработал разветвленную схему проникновения полицейских агентов в тайные организации, а став министром, сразу же начал принимать меры по максимальному ограничению деятельности земских собраний и других общественных инициатив.
Министр угостил заключенного чаем, похвалил его «Очерки», которые читал по рекомендации Ключевского, и наконец сообщил главное: Ключевский просил императора освободить Милюкова, так как он важен для науки. Теперь Плеве по поручению царя должен был высказать свое мнение по этому поводу. На столе у министра лежало дело Милюкова — для проверки степени откровенности допрашиваемого на таком высоком уровне.
