Книга была написана, как всегда, блестящим литературным языком, содержала факты малоизвестные, а порой и вовсе не известные даже специалистам.
В Советском Союзе, несмотря на новую позицию Милюкова, его продолжали оценивать как одного из самых ярых врагов. Сама его фамилия звучала в сталинском окружении почти ругательством. Достаточно лишь одного примера: когда на заседании Оргбюро ЦК ВКП(б) в феврале 1932 года шельмовали старого партийного работника А. Г. Шляпникова, в качестве позорной характеристики прозвучало, что он «сидел бы в мин[истерст]ве Милюкова»{931}.
Видимо, отчасти поэтому, но в большей степени просто для сатирической затравки Илья Ильф и Евгений Петров в романе «Двенадцать стульев» (1927) явно придали высмеиваемому ими герою «Кисе» Воробьянинову черты Милюкова да еще и обозвали его «гигантом мысли и отцом русской демократии» — теми эпитетами, которые часто применялись по отношению к Павлу Николаевичу. Любопытно, что режиссер Марк Захаров, через много лет снимая фильм по этому роману (1976), придал внешнему облику Анатолия Папанова, игравшего Воробьянинова, черты, сделавшие его похожим на Милюкова. Мы обратились к Марку Анатольевичу с рядом вопросов по этому поводу (что именно побудило к этому режиссера и какими источниками он пользовался), однако, к сожалению, ответа не получили.
На протяжении всего эмигрантского периода жизни Павел Николаевич сохранял интерес к художественной литературе, особенно русской{932}. В «Последних новостях» он выступал с очерками о писателях: Герцене, Тургеневе, Достоевском, Толстом. В одной из статей Милюков поделился воспоминаниями об одной из встреч с Толстым в его доме в Хамовниках{933}. Не раз он обращал внимание на творчество современных писателей: Максима Горького, Сергея Есенина, Ивана Бунина, Бориса Зайцева.
Готовя юбилейное издание «Очерков по истории русской культуры», Милюков дополнил последний том, доведя обзор художественной литературы почти до текущего момента{934}. Явно упрощая литературный процесс, автор считал декадентскую литературу упаднической, зато возвращение к реализму в советский период сдержанно одобрял, полагая, что новые произведения в значительной степени отражают действительность. Эмигрантский критик Марк Слоним считал, что Милюков сумел «оценить большинство писателей советской России. Он подошел к ним без политических предвзятых идей, так искажающих суждения большинства эмигрантских критиков»{935}.
Изменения и дополнения были внесены и в предыдущие разделы. Павел Николаевич предполагал продолжить работу над «Очерками» и в следующие годы, даже в условиях войны. В 1942 году он писал историку М. М. Карповичу: «Готовы теперь две трети первоначального первого тома, охватывающего тему «страна и население»; не переделаны экономический, социальный строй и учреждения (где переделок будет меньше)… Вторая часть этих двух третей, которую я назвал «Россия — империя», содержит историю превращения Московского царства в Российское государство: колонизацию и завоевания, бесспорные и спорные — вплоть до нашего времени. Тут немало актуального, а в отделе о первоначальном расселении я даю свою собственную конструкцию»{936}.
Последняя часть «Очерков» так и осталась неоконченной: история общественного сознания была доведена только до конца XVIII века. Тем не менее Милюков показал себя прекрасным знатоком общественно-политических и историко-философских идей, что особенно отмечал М. М. Карпович, подчеркивавший, что, подобно другим разделам, «в этой части милюковского исторического полотна краски сохранили всю свою первоначальную свежесть»{937}.
Но особое внимание Милюкова было сосредоточено на личности, эпохе, окружении А. С. Пушкина. В 1924 году ему была предоставлена почетная возможность выступить в Сорбонне с основным докладом на торжественном вечере, посвященном 125-летию со дня рождения поэта{938}. Оратор говорил о «живом Пушкине» — реальном человеке, не только великом художественном творце, но и общественном деятеле. В основном в соответствии с реальностью он отрицал глубокую связь Пушкина с революционным движением, подчеркивал, что его контакты с декабристами носили личный характер: «В этот исторический ряд между Радищевым и Рылеевым вы Пушкина не вставите». Величие Пушкина в другом: он дал «классическую форму и выражение первой эпохи расцвета нашей самостоятельной национальной культуры».
В 1937 году в СССР пышно отмечалось столетие со дня смерти Пушкина — Сталин вообще предпочитал чествовать годовщины смерти великих людей. Достаточно упомянуть, что ежегодно на высшем уровне устраивались «торжественно-траурные» собрания, посвященные очередной годовщине смерти Ленина (почему-то не 21-го, а 22 января было даже выходным днем), а ленинские дни рождения отмечались весьма скромно. Точно так же в разгар Большого террора «всенародным праздником» стала круглая годовщина гибели великого поэта.
Павел Николаевич решил, что просто не вправе не откликнуться на это событие. Он счел необходимым представить русской общественности Пушкина без лакировки, «живого Пушкина», и повторил это удачное выражение в заголовке своей книги, отрывки из которой предварительно печатались в «Последних новостях»{939}.
Это был не анализ творчества, а историко-биографический очерк. Автор полагал, что основным содержанием пушкинского существования была борьба, но не за чье-то благо, а за самого себя, за свою личную свободу. Велась она с тремя недругами — семьей, царским двором и обществом. И поступками, и поэзией Пушкин стремился куда-то вырваться — отсюда его новаторство, его «побег в историю».
Именно «побегам в историю» в работе уделялось особое внимание. Восприятие Пушкиным Петра I в «Медном всаднике» трактовалось как «бунт против попытки возвеличить деспота — бунт отдельной беспомощной личности против тяжелой поступи реформатора-тирана». Милюков считал, что «Капитанская дочка», в которой представал живой образ мятежного Пугачева, «гораздо больше история, чем «История пугачевского бунта». При этом автор убедительно показывал, что в своих политических воззрениях Пушкин «дрейфовал вправо» и постепенно терял либеральную часть читающей публики. В противоположность Ф. М. Достоевскому, когда-то писавшему, что поэт унес в могилу какую-то тайну, «всечеловеческие проблемы», Милюков считал: «Он прост и ясен в своем величии — и потому он велик»{940}.
Книга Милюкова оказалась одной из наиболее популярных биографий поэта. В течение полугода она выдержала два издания, причем второе издание начало готовиться тотчас после выхода первого (предисловие к первому было написано 1 мая, а ко второму — уже 20 мая 1937 года), что было беспрецедентным случаем в эмигрантской издательской практике.
Книгу весьма положительно приняла вся эмигрантская пресса, включая издания, отнюдь не благоволившие к автору. Видный поэт и переводчик Георгий Адамович писал: «Книга оправдывает свое название. Если Пушкин в ней «живой», то потому что живая она сама»{941}.
В середине 1930-х годов Милюков активно участвовал в еще одном важном общественном начинании — подготовке из числа молодых эмигрантов гуманитарных кадров с высшим образованием, которые могли бы, возвратясь на родину, восполнить крайнюю нехватку широко образованных специалистов и стать там носителями западной культуры и образа мышления. В 1935 году был основан Франко-русский институт, имевший второе название — Высшая школа социальных, политических и юридических наук, имевший целью «подготовку молодых кадров для общественной деятельности на родине». Председателем правления института стал известный социолог Гастон Жез, а председателем совета профессоров — Милюков, который и был инициатором создания этого учебного заведения. Интересно, что, возглавив профессорский общественный орган, Павел Николаевич отказывался называть себя профессором. В то время как многие русские деятели за границей то ли по должности, то ли самозванно стали профессорами, Милюков однажды сострил, что остался последним русским приват-доцентом{942}. Согласно положению об институте, утвержденному французскими властями, его дипломы были равнозначны дипломам соответствующих факультетов французских университетов.
